Полет на спине дракона
Шрифт:
Но кто, кто там, на Востоке его друзья сейчас?
Хранитель Ясы Джагатай и сын его Бури — лютые враги... Но старому другу Мунке сейчас ой как несладко.
Дети Тулуя, любимого сына Чингиса — как бельмо в глазу у всех остальных чингисидов. Бату вспомнил унылое детство и яркую вспышку в том детстве: юрту Суркактени-хатун, мягкого приветливого Тулуя и... Мунке, который всегда был ему верен, и на войне, и... Но что же Бату раньше-то его не разглядел? Нужда не приспела? Ой-е... стыдно. А не разглядел вот почему: всегда считал его мальчишкой, несмышлёнышем. Не пора ли узреть в Мунке багатура? Только вместе они устоят. Чтобы семья Тулуя
Будет друг Фридрих — на Западе, а друг Мунке — на Востоке. А он, Бату — он займётся обустройством своих новых земель.
Пока Бату суетился и судорожно плёл паутину, его соперник тоже не дремал. Первым делом (не иначе мудрый Эльджидай подсказал) Гуюк объявил себя врагом Папы Римского, войну с которым хоть и приостановили из-за великого горя (смерти Угэдэя), но при первой же возможности её надлежит продолжить.
Вторым стало объявление о лояльности Гаюка православным-мелькитам Рума, Шама [119] и Руси, после чего он вызвал в свою ставку всех крупных церковных иерархов «для обсуждения крестового похода против еретиков».
119
Рум и Шам — православные Византия и Сирия.
Третьим хироумным решением был указ о «примирении несториан и мелькитов» — пред лицом истинных еретиков.
Всем, кто примет участие в походе, обещалась добыча и власть над «заблудшей Европой под сенью единого Бога и сына его Чингиса... покровителя христиан».
Не успел Бату оглянуться, как владетели множества душ — православные иерархи — откачнулись от него к Гуюку. Одно утешало — не все.
Доносили Бату, что некоторые несториане не согласны считать своих заклятых врагов-мелькитов друзьями и собираются такие вокруг семьи Тулуя. Да, не бывает худа без добра.
С указом против Папы Гуюк поступил мудро (для себя), а с указом о примирении двух ветвей «служителей Мессии» явно поторопился. «Воистину тяжёлый урок и для нас, — подумал тогда Бату, — нельзя объединять людей «за что-то», только «против кого-то».
Так или иначе, многие несториане, не согласные с Дорагинэ и Гуюком, откачнулись к семье вдовы Тулуя. А это было на руку Бату.
Весёлые настали времена. Где-то меж всем этим «библейским кружением» затерялась, как блоха в косичках, гордая, великая Яса. Она превратилась в слепой меч, а точнее в дубину, коим одни «служители Мессии» потчевали других.
В очередной раз несладко стало мусульманам, и на их поддержку мог Бату тоже вполне рассчитывать. Эта мысль вдруг понравилась его брату Берке, который всё уговаривал обратиться за помошью к багдадскому халифу. Но Бату не спешил: с друзьями рассоришься, а халиф не поможет — у него своих забот... Зато отдал приказ всячески помочь людям Булгарии, им же когда-то разорённой. Тамошние «белоголовые» — случись чего — его опора и против накалённых мелькитов Запада, и против пламенных несториан Востока.
Союзником оставался Ярослав, у которого вышколенное войско, за которым — богатства
Удар получился внезапным, но такое можно было просчитать. Огласили указ матери Гуюка регентши Дорагинэ (явно без сына не обошлось). Князь Ярослав немедля должен ехать в Каракорум. Настойчивое приглашение написано было мягкими словесами и полно прозрачных намёков на великие милости, ожидающие князя в столице империи «за помощь в войне».
Пришлось Ярославу — хочешь не хочешь — ехать в Центральную Орду. Если ослушаешься — это стало бы даже не вызовом, а прямым неповиновением. Ссориться с быстро набиравшим силу Гуюком — безумие.
Хитрый урусутский князь ходил понуро, изображал озабоченность и недовольство, но не ликовал ли внутри? Такая ли уж это была для Ярослава обуза?
Бату ночей не спал, чесал огрубевшим пальцем щёку. Думы его были не сладкими. Ярослав — воин, он ненавидит папистов, так вот они — воюй. Конечно, Бату щедро его одарил (впрочем, права на это не имея), но Гуюк сейчас пообещает честолюбивому князю нечто большее, чем власть над Русью (например, добрый кусок завоёванных в будущем Вечерних земель). Когда Бату был джихангиром, Ярослав имел все резоны с ним считаться, а что теперь? Не закружится ли у Ярослава всегда трезвая его голова. А ведь закружится...
Нужно ли быть великим мудрецом, чтобы понять: Ярослав (со всей мощью своих сбережённых сил) его предаст, примет в этом противостоянии сторону Гуюка.
Так или иначе, но у Бату выбора нет. Ничему он помешать не в силах. Сиди и жди — чем обернётся поездка в Каракорум князя, которого сам же усилил, сдержав данное когда-то слово. Слово — оно важнее сиюминутной выгоды.
Так-то оно так, но сдержит ли Ярослав своё?
В таких-то думах и застал хана освобождённый из рязанского полона Олег. Их встреча — после долгих кружений — наконец состоялась. Но поздно, слишком поздно. Евпраксию уже не воскресить, Рязань не вернуть. Говорили они наедине, по-тюркски. Бату вставлял и русские слова, которые узнал за эти годы — урусутский язык он тщательно учил с толмачами.
Бату и Олег Рязанский. 1243 год
Наверное, выглядил Олег после ласковой темницы далеко не богатырём... Потому его затравленный взгляд был истолкован Бату не совсем верно.
— Не смотри ты на меня глазами раненого лося. Зла тебе на меня не за что держать. Гуюк все эти годы — первейший мой враг. Кто я был тогда под Рязанью твоей? Джихангир — кусачий пёс на цепи... из тех псов, кто не самые верные.
Олег поднял голову, глаза Бату светились добродушным лукавством:
— А знаешь ли, как мужественно ты погиб?
— Я? — совсем потерялся князь от этого лукавства, неуместного на лице повелителя, как слово любви в устах Вельзевула... Привыкший к подобным выходкам Гуюка, способного в любой миг сменить гнев на милость, он обжёгся об одно лишь слово «погиб».
«Значит, всё-таки смерть, всё-таки...»
— Ваши рязанские улигерчи-сказители уже позаботились о твоей судьбе, коназ. Ты мужественно погиб тогда под Пронским, разве не помнишь? Я дохнул на тебя «огнём мерзкого сердца своего» и повелел «дробить тебя ножами острыми». Каган Гуюк предложил бы не расстраивать твой добрый народ, не лишать его красивой небылицы... и удавить тебя прямо здесь...