Полет нормальный
Шрифт:
— Итог вы знаете! Знаете и проклинаете меня, как убийцу верного сына партии, товарища Тухачевского. Проклинайте! Я и сам себя проклинаю! Ни в коем случае не оправдывая себя, хочу напомнить вам, что не будь этих матёрых врагов и предателей, проникнувших в партийные и хозяйственные органы, я не смог бы совершить столь чудовищное злодеяние.
— Советские чекисты нанесли тяжёлый удар гидре контрреволюции, одной из голов которой был я. Но мало рубить безжалостно головы чудовищу, надо ещё и прижигать их, чтобы не отросли новые, в удвоенном
— Однако, — вылетает невольно, — понятно, что стилистика ныне именно такая, но чтобы сам подсудимый призывал не испытывать никакой жалости?! Хотя понятно — жене и детям ссылка, а не лагерь, ещё что-нибудь в том же духе. Ладно, хватит политики. Но Тухачевский… не ожидал, вот уж чего не ожидал. Очень интересно могут пойти дела в Союзе после гибели такой Фигуры.
Листаю дальше, уже без особого интереса, мысли заняты Тухачевским.
Возмутительный случай бездушия и беззакония.
— Карев С. С., рабочий-плотник дачного треста, с семьёй в 6 ч. Получил комнату в Реутовском районе, в посёлке Салтыковском.
— В марте из-за перебоев в снабжении бригада Карева снимается с работы. После ряда перебросок с места на места Карев уходит с работы дачного треста в Птицепродукт.
— Вот тут-то и начинаются издевательства над Каревым и его семьёй.
— 25 апреля в квартиру Карева в его отсутствие явился инспектор Погодин и предложил беременной жене Карева немедленно выселиться из комнаты. В результате этого «внушительного» разговора у больной Каревой были преждевременные роды.
— Не ограничившись этим безобразием, тот же Погодин 8 июня вновь явился в квартиру Карева и выбросил вещи и детей Карева на террасу. Жена Карева пошла предупредить о случившемся мужа.
— В её отсутствие «ретивый» инспектор отправил двухмесячного ребёнка в Реутовский дом матери и ребёнка, как беспризорного…
Странно читать такое: помнится ведь, как нам вдалбливали в головы о Железном Занавесе и сокрытии негативной информации в Союзе. Встречается информация и куда более жёсткая. Гласность в СССР ныне такая, что США позавидовать может. А вот в Штатах, к слову, с демократией и гласностью ныне беда…
— А была ли она хоть когда, демократия эта?
И это Правда, которая продаётся свободно не только в СССР, но и за пределами страны, в том числе и в Нью-Йорке. Не думаю, что доход от продаж газеты хоть сколько-нибудь велики, но покупают ведь!
Эмигранты, желающие всласть поплеваться желчью, студенты-русисты и все, кто хочет изучать живой русский язык, пусть и отдающий изрядно канцеляритом. Желающих хватает, но… покупателей, не скрываясь, берут на карандаш[140] ФБРовцы.
Так что покупают коммунистическую прессу либо благонадёжные граждане вроде меня, либо самые отчаянные социалисты.
— Тухачевский… целая эпоха, как ни крути. По одной версии, гениальный военный
— Гениальный… как вспомню его требование поставить экономику страны на военные рельсы и обеспечить армии пятьдесят тысяч танков и сорок тысяч самолётов к следующей пятилетке, так вздрогну! Когда писалось? В тридцатом, кажется… тогда. Рухнула бы экономика СССР. А сколько денег с его подачи ушло на мертворожденные, но очень, очень дорогие проекты!?
— Да и страшно европейским обывателям, когда Генштабом опасного и таинственного СССР командует такой явный… Бонапарт. Не скрывал и не скрывает агрессивных устремлений.
А тут раз, и Гидра Контрреволюции пресекла жизнь «великого полководца», всех побед у которого — подавление антоновского мятежа тамбовских крестьян. Может, хоть теперь урежут долю чрезмерно раздутого военного бюджета, да тратить выделенное начнут грамотней.
— Хе-хе… думаю, Гидра орден заслужила за такое «преступление». Ох, много бы я отдал, чтобы узнать, что же там происходит!
— Как продвигаются дела в изучении русского? — Поинтересовался Раппопорт, без стеснения подвигая себе стул от соседнего столика.
— Не очень, — отложив газету, массирую виски, — словарный запас набрал приличный, и даже акцент вроде как не самый сильный, но…
— Всё равно непонятно, — закончил за меня Дэн, — ожидаемо. Это другой культурный код, другая цивилизация. Многие понятия ускользают даже от меня, хотя в детстве этот язык слышал постоянно. Не считая идиша, конечно.
— Рассказывай. Вижу ведь, что мнёшься, спросить что-то хочешь.
— Ф-фу… — приятель расползается по стулу, промокая внезапно выступивший на лбу пот. Остальным посетителям кафе до этого нет ни малейшего дела, но зная Дэна… Сейчас он накручивает себя: считает, что все на него смотрят, что всем-то он интересен… Очень еврейская черта, забавляющая меня неимоверно.
— Всё-то ты… денег нужно, много, — и замолк.
— Сколько? — Вытаскиваю чековую книжку.
— Пять тысяч, — выделяя голосом. Отдаю чек молча, без вопросов.
— И даже не спросишь, зачем?
— Ты мой друг, — пожимаю плечами, — и тебе они нужны.
Глаза Дэна увлажнились. Схватив мою руку, он потряс её.
— Спасибо, спасибо…
— Не знаю, зачем тебе деньги, — провожаю взглядом спешащую куда-то фигурку, — но думаю, что не прогадал. Даже если без отдачи или сумма зависнет на много лет. Благодарность хорошего журналиста стоит дорого. А если я не ошибаюсь, он теперь мой. С потрохами.
* * *
От улыбки сводило лицо, отчаянно захотелось вдруг воткнуть вилку в фальшиво улыбающуюся рожу напротив. И бить, бить, бить… чтобы эти обвисшие щёки превратились в лохмотья, чтобы пропала фальшиво-любезная улыбка, а в светло-серых глазах с жёлтыми прожилками поселился страх.