Полёт шмеля
Шрифт:
— Дай-ка, — поднявшись с дивана, подходит ко мне и протягивает руку Балерунья. Во взгляде ее что-то такое, что я, затыкаясь на полуслове, покорно передаю ей трубку. — Игорюша, — тем своим глубоким, волнующим голосом, который предназначен у нее для обольщения мужчин, говорит Балерунья, поднеся трубку к уху. И смеется: — Конечно, конечно, я. Привет. — Помощник Жёлудева, должно быть, что-то говорит ей, она слушает с улыбкой, снова смеется, кидает несколько фраз, интонация которых, будь это еще месяц назад, разодрала бы мне сердце, после чего произносит, с той же настоятельностью
«Человек», в смысле я, глядит на Балерунью с изумлением и невольной благодарностью.
— Держи, — передает она мне трубку некоторое время спустя.
Я лихорадочным движением подношу ее к уху, будто боясь опоздать к разговору. Но в телефоне тишина, молчание, в телефоне ничего, и мне это ничего кажется таким громадным, как Мировой океан. И когда я вдруг слышу голос Жёлудева, меня обдает ощущением — это не он, это некто всесильный прорвал бездну и вымахнул наружу, не Господь Бог, конечно, но кто-то чуть ли не равный.
— Слушаю, — с мягкой доброжелательной интонацией произносит Жёлудев. Я называюсь, и доброжелательная мягкость в его голосе сменяется возмущенным удивлением — видимо, «Игорюша» представил меня так, что Жёлудев рассчитывал услышать никак не меня. — Леонид Михайлович! — восклицает он. — Надо же! Чем обязан?
Он обкатанный, умелый чиновник, он не скажет мне ни единого резкого слова, он будет со мной, может быть, даже ласков, но мне нужна от него совсем не ласка.
— Я понимаю, последняя моя работа вас не устроила? — говорю я.
— Не устроила, — коротко отвечает мне он.
— Но предыдущая нормально?
— Предыдущая нормально.
— Почему же я должен вернуть деньги, которые мне выплачены? — У меня чувство — мы две собаки, стоящие друг перед другом. Я такая махонькая — едва разглядишь у земли, он — громадная овчарка, и вот мы стоим, и в его воле то ли тяпнуть меня за глотку, то ли снисходительно пройти мимо. — Я считаю, что не должен ничего возвращать. Но с меня требуют.
— Кто с тебя требует?
— И не просто требует, — говорю я. — А один человек уже в реанимации.
— Ты вот что, — в голосе Жёлудева появляется та ироничная насмешливость, которую я помню с армейских лет. — Ты или прямее давай, или вообще не давай. Отвечай за базар.
Но я не знаю, я не уверен, что это правильно — назвать имя Евгения Евграфовича. Маленькая собачка должна знать свое место, жаловаться маленькой собачке нельзя, не знающим своего места маленьким собачкам в родном отечестве мигом распарывают брюхо и там — до скелета.
— А то ты не понимаешь, о ком речь, — позволяет себе маленькая собачка тявкнуть на овчарку. — Раз я ничего не должен, то не должен. С какой стати ко мне претензии?
Жёлудев некоторое время молчит. Потом спрашивает, без всякой насмешливости:
— Ты из-за этого мне звонишь? Больше
Большая собака все поняла. И большой собаке понравилось, что маленькая не слишком скулила, жалуясь на ее стаю.
— Больше ничего, — говорю я. И позволяю себе, раз употребил он, словечко из того же жаргона: — Беспредел есть беспредел. Тебе ведь он тоже не нужен.
— Какой догадливый. — Хотя нравоучение, сорвавшееся у меня с языка, совсем жиденькое, большой собаке оно все равно не нравится. — Живи спокойно, как жил, — добавляет Жёлудев, на чем и полагает нужным положить трубку — считая слова прощания, что со своей, что с моей стороны, излишними.
Я отношу свою трубку от уха и смотрю на Балерунью. Она снова сидит на диване, смотрит на меня своим обольщающе-лукавым взглядом, и мне вдруг кажется, что она совсем не против восстановления наших отношений. Она в том шелковом красно-драконьем халате, что была тогда, перед Новым годом, когда я приехал к ней и открылся, и, как тогда, ее голая сильная нога выглядывает в разрез едва не до паха, и очень может быть под халатом на ней ничего нет. Невольная благодарность, что она взяла трубку и договорилась с «Игорюшей», побуждает меня облечь это чувство в слова, но я удерживаю себя от того. Бойтесь гетер, дары приносящих.
Я с громким стуком вставляю трубку в гнездо базы, поворачиваюсь и, не произнеся ни слова, выхожу из гостиной. Коридор, прихожая… входная дверь все так же открыта. Я переступаю порог, выходя на лестничную площадку, когда слышу сзади голос:
— И это все? Так и уйдешь?
Не оборачивайся, говорю я себе. Не оборачивайся, если не хочешь превратиться в соляной столб. Не уподобляйся жене Лота.
Удивительно, мне это удается. Не дожидаясь лифта, я лечу по лестнице вниз, как летал в школьную пору — сломя голову, кубарем. Даже странно, как я с такой скоростью умудряюсь перебирать ногами, — все же не школьник.
24
Ехать Косте в аэропорт Лёнчик вызвал такси. Его корыто, совсем недавно отремонтированное, снова стояло на приколе, и ему снова предстояло заниматься ремонтом. Такси Лёнчик вызвал из «агентства», как они себя называли, у них висел сайт в интернете, и диспетчерши по телефону говорили даже с некоторой приветливостью, но заказанная машина — не какая-нибудь, а «Крайслер», хотя и далеко не свежей выпечки, — приехала вся в грязи до ушей, и после ее ручек, когда, уложив Костин багаж, наконец сели внутрь, руки оказались неприятно черны, будто после грязной работы.
— Что же вы! — не смог удержаться, не сделать водителю замечания Лёнчик, показывая ему руки.
Замечание Лёнчика того ничуть не смутило.
— Да есть мне когда мозги тратить на это, — безмятежно ответил он.
— Ладно, брось ты, — урезонивая Лёнчика, подал голос с заднего сиденья Костя. — Главное — в пробке не застрять, не опоздать на самолет.
— Вот, это точно, — с удовольствием поддержал его водитель. — Ленинградка — это же не дорога, нервное истощение. Встанешь — как ляжешь. Вез тут одну, за четыре часа выехали. Три часа ехали — до «Войковской» не добрались. Повернули обратно, что делать.