Полёт шмеля
Шрифт:
— Кеша, мне нужен его телефон, — говорю я.
— Кого? — переспрашивает Райский. То ли в самом деле не поняв, чей телефон мне нужен, то ли делая вид, что не понял.
— Жёлудева, Кеша. Дмитрия Константиновича, — зачем-то уточняю я. — Очень нужно. И безотлагательно. — Райский не отвечает, с чугунной тяжестью глядя куда-то мне в висок, и я начинаю суетиться: — У меня денежный конфликт с Маркушичевым. Ты его тоже отлично знаешь… — При поминании фамилии Евгения Евграфовича чугунный взгляд Райского словно бы оживает, но тут же мертвеет вновь. Я рассказываю о визите сына, рассказываю о Косте, о том, что на
Взгляд Райского приходит в движение, медленно отрывается от моего виска, и вот наконец мы смотрим с ним глаза в глаза.
— Не дам, — твердо, ничуть не пьяно произносит Райский. — Он будет спрашивать, откуда у тебя номер, и ты расколешься. Нужно мне портить наши отношения?
— Не расколюсь, — заверяю я Райского. — Мы с ним армейские друзья. Он просто не станет у меня спрашивать.
— Раз он тебе не дал телефона, значит, не хотел, чтобы ты ему звонил, — отбивает мои слова, как волейбольный мяч, Райский. — Зачем же я буду давать?
Я пытаюсь настаивать на своей просьбе, говорю, что не выдам его, даже если меня станут четвертовать, — Райский неумолим в своем отказе дать номер Жёлудева. И наконец ударяет по столу обеими руками и вопит, выпустив все свои четыре октавы на волю:
— Все! Сколько можно! Ты меня достал! Лёнчик, ты меня достал, твою мать и весь твой род! Я хочу расслабиться, мы с Савёлом тут релаксируем, не хочешь с нами — катись! Не мешай, катись, твою мать, катись, ты меня задолбал!
Оставаться у него в доме после такого невозможно. Да и нет смысла. Замысел мой провалился. Я молча поднимаюсь и, не прощаясь, направляюсь к выходу.
Около входной двери, позвякивая связкой ключей в руке, меня догоняет Савёл.
— Я тебя провожу. Тебе же надо открыть. Машина, полагаю, у тебя не летает.
Ворота у Райского в отличие от тех, что у Савёла, не компьютерные, но тоже — будто закрывают собой сейф, на засовах и зверских замках, и мне, подъехав к ним, пришлось бы возвращаться в дом, просить Райского выпустить меня.
— Спасибо, — без особой любезности благодарю я Савёла.
— Я тебя слушал, как ты с Райком, — говорит Савёл, сходя вместе со мной с крыльца, — и вспомнил: вы же друзья с Тараскиным?
— С Тараскиным? — неохотно отзываюсь я. — Ну да. Были.
Мы не виделись с Тараскиным уже уйму лет. Кажется, все эти годы, как кончился СССР. Кому как, а для него эта смерть стала началом новой жизни. Он попал на службу в президентскую администрацию, бросил писать, занимал крупные посты то здесь то там и оказался очень умелым чиновником: кругом летели головы — его уцелела; и так до почетной отставки по возрасту. Все это, конечно, я знаю по слухам и газетным сообщениям — мы с ним не только не виделись минувшие годы, но, кажется, не разговаривали и по телефону. О чем разговаривать людям, у одного из которых жемчуг мелок, а у другого щи пустые?
— Так вот же он, самый близкий путь — выяснить нужные тебе координаты, — получив от
— Он же отставник. — Предложение Савёла оказывается для меня слишком неожиданным, чтобы оценить его с лету.
— Отставник! — хмыкает рядом Савёл. — Всем бы отставникам такие возможности. Устроить дочку в Высшую школу ФСБ, бывшую КГБ! Туда просто так — никак.
— В Высшую школу ФСБ? — я даже приостанавливаюсь от изумления. — Откуда ты это взял?
— Слухами земля полнится.
— Так, может быть, просто слухи?
— Хочешь сказать, сосед по лестничной клетке оклеветал его? — вопрошает Савёл. — Не думаю. Уверен, что нет.
Нет так нет. Мне на самом деле все равно. Пусть школа ФСБ. Надо же где-то ковать кадры аристократии. Поразительно другое: девочка, о которой я знаю только то, что тогда, в Юрмале, она еще была в животе матери, уже такая взрослая… Впрочем, и до этого мне нет дела. Я усиленно думаю о подсказке Савёла, и, чем дальше, тем больше мне кажется, что он прав в своем предложении.
— Спасибо за интересную мысль, — благодарю я Савёла.
Мы с ним расходимся: я иду к своему корыту, он к воротам — открыть их мне.
Когда я приостанавливаюсь перед распахнутыми воротами, чтобы попрощаться, Савёл, склоняясь ко мне, говорит:
— Лёня, ты понял, что у меня к тебе есть разговор? Мне кажется, ты не очень понял. Давай разрешай свои проблемы — и звони мне, о’кей?
— О’кей, о’кей, — с торопливостью киваю я. Спускаю ногу с тормоза и давлю на газ.
А что же, думаю я, правя от Райского к Москве, конечно, нужно обратиться к Тараскину. Надо же, даже и не вспомнил о нем. А ему-то в отличие от Райского ничего не стоит дать телефон Жёлудева, что ему Жёлудев. И ничего такого, что обращусь к Тараскину. Конечно, мы с ним не общались полтора десятилетия — так и что из того. Мы не ссорились, не выясняли отношений. Просто разошлись в разных направлениях; как в море корабли — это про нас.
В мобильнике никаких номеров Тараскина у меня нет, мы разговаривали с ним по телефону в последний раз еще задолго до всяких мобильных, и мне приходится ехать домой.
Я не был дома почти с полудня — как вышел на встречу с сыном, — и захожу в квартиру впервые после того, что здесь произошло. Я ожидаю увидеть все перевернутым вверх дном, но в квартире почти порядок, разве что стулья не на своих местах да сдвинуто с места кресло, и нигде ни пятна крови, которую я почему-то ожидал увидеть повсюду. Сукины дети били бедного Костю так, чтобы сосуды рвались только внутри.
Рассыпающаяся записная книжка советских времен лежит в ящике письменного стола там, где я и надеялся ее найти. Я лихорадочно листаю страницы, некоторые затерлись от времени до того, что многие телефоны уже не разобрать, но фамилия Тараскина и номера напротив нее четки и ясны, тлен времен их не коснулся. Столько, однако, лет прошло, все эти телефоны могут быть недействительны. Я решаю набрать номер дачи. Он ее тогда, когда мы играли с ним в теннис в Юрмале, как раз достраивал, — может быть, этой дачей он продолжает пользоваться? И где его сейчас найти реальней всего, так там: лето, жара, духота.