Полёт шмеля
Шрифт:
— Прекрасно! Чудесно отыграли! Молодцы! Благодарю! Выше всяких похвал! — говорила Галина Алексеевна, встречая всех за кулисами, каждому пожимала руку, девочек обнимала и прижимала к себе. — Мое предложение в силе, — добавила она к словам поздравления Лёнчику, когда пожимала руку ему.
Лёнчик не шел коридором в гримерку — летел. Влетев в гримерку и подлетев к стулу, на который повесил, переодеваясь, свою одежду, он первым делом заглянул под него — посмотреть на свою обнову. Его узконосых ботинок там, однако же, не было. Ничего не понимая, Лёнчик встал на колени, пригнулся к полу, обшарил взглядом все пространство под всеми стульями — под каждым обувь стояла, под его стулом было пусто.
— Что ищешь? — поинтересовался начавший переодеваться
Лёнчика осенило: его разыграли! Спрятали его ботинки — и собираются всласть повеселиться, наблюдая, как он их будет искать.
— Кончайте, ребята, — сказал он громко, обращаясь сразу ко всем, кто уже был в гримерной. — Отдавайте корочки!
— Как это — отдавайте? — удивился Лёнька Любимов. — А что у тебя с корочками?
Он спросил это с таким прямодушием, — ужасное предзнание ознобом прожгло Лёнчика.
— Нет, в самом деле, — пробормотал Лёнчик, все больше осознавая, что ботинок его никто не прятал, и лишь не желая понимать этого до конца, — ребята, отдайте корочки, что я их буду искать…
Ботинки искали всей труппой. Осмотрели каждый квадратный сантиметр в гримерной у девочек, обшарили всю костюмерную, подняли диван в углу коридора, где Лёнчик растирал ноги, посмотрели в туалете, за кулисами на сцене — вдруг кто-то подшутил втихомолку, а сейчас не решается признаться, — Лёнчиковой обновы не обнаружилось нигде. Ботинки исчезли, словно их никогда и не было.
Сперли — другого объяснения не оставалось. И кто это сделал? Самое главное, свободным от подозрения не мог быть никто из ребят труппы…
Лёнчик разгримировался, переоделся, костюмерша спорола с его сценических туфель пряжку — с условием, что туфли завтра же вернутся к ней, — и он отправился домой в тяжелых, на толстом высоком каблуке ботинках мольеровского Октава.
Они шли вместе с Колькой Акимовым, и Колька Акимов, утешая Лёнчика, говорил, что никто из ребят их труппы не мог этого сделать, да если кто-то из труппы, то как он будет, приходя в драмкружок, Лёнчику в глаза смотреть, нет, невозможно! — и Лёнчику тоже хотелось так думать, так, собственно, и думалось, но если никто из ребят, то кто?
— Ух, как я о них мечтал, Колька! — не в силах держать внутри боль, что раздирала его, выкрикнул-простонал он. — Как я мечтал! Ты представить себе не можешь, как я мечтал!
— Ты о них слишком мечтал, — сказал Саса-Маса, — потому они у тебя и не задержались. В жизни вообще не нужно о чем-то слишком мечтать, то, что нужно, она тебе даст сама. А если слишком — непременно получишь по кумполу.
Он теперь часто выдавал такие вот философские заключения. На все у него был свой взгляд и свое твердое суждение, и Лёнчик рядом с ним временами терялся.
— Как это так — не мечтать! Что за жизнь без мечты, — бурно отреагировал он.
— А так. Жить, да и всё. Там, — с улыбкой показал Саса-Маса вверх, — не любят, когда уж слишком мечтают. Потому с коммунизмом у нас что получится? Точно по анекдоту: чем ближе к нему — тем он от нас будет дальше.
Это был такой анекдот из серии «Армянское радио», с удовольствием его друг другу рассказывали: «Армянское радио спрашивают: „Есть ли разница между коммунизмом и горизонтом?“ Армянское радио отвечает: „Никакой. Чем ближе и к тому, и к другому подходишь, тем дальше он от тебя отодвигается“». Успехом пользовался и другой анекдот из той же серии: «Армянское радио спрашивают: „Какой самый короткий анекдот в мире?“ Армянское радио отвечает: „Коммунизм“», — но анекдот — это всего лишь анекдот, посмеяться — и забыть, мало ли чего не скажешь ради смеха, судить жизнь по анекдоту всерьез нельзя.
— Ты не прав, — сказал Лёнчик. — Не надо понимать коммунизм как земной рай. Просто такое общество, где все равны и у всех есть все необходимое. Хлеб вон в столовых и сейчас уже бесплатно лежит. А общественный транспорт бесплатным только к восьмидесятому году обещают. Но если хлеб бесплатно лежит, что
Осенью, в начале их десятого класса, в Москве прошел двадцать второй съезд КПСС (в честь чего улицу сталинского соратника Ворошилова, выведенного из Президиума партии, тут же переименовали в улицу имени XXII съезда), съезд длился целых две недели, отчеты с него каждый день печатались во всех газетах, но главное, на съезде была принята новая программа партии — Программа построения коммунизма в стране, в программе так и говорилось, что общественный транспорт через двадцать лет станет бесплатным.
— Пусть вот этот общественный сначала станет бесплатным, тогда поглядим, — ответил Лёнчику Саса-Маса.
Они шли из школы домой. Саса-Маса нес за ручку туго набитый тетрадями и учебниками черный дерматиновый портфель, Лёнчик, держа двумя пальцами за край, помахивал небольшой, с округлыми краями пупырчато-желтой папочкой на молнии. Учебники в эту папочку не помещались, только несколько общих тетрадей, но он, как начал еще в восьмом классе ходить в школу с ней, так и ходил. Папка словно бы означала независимость, свободу от тесноты школьных правил, ты вроде и ходил в школу, но и не подчинялся ее уставу. Сейчас, в десятом классе, с папками ходили уже многие, но все же не с такими, а ощутимо объемней. С такими, как у него, ходили во всем классе еще двое — Паша Колесов и Славка Дубров — с ними Лёнчик, в основном, сейчас и водился. Несмотря на то происшествие в начале четвертого класса, когда Дубров с Малаховым мстили ему за Сеничкина. Но он тот был как бы не он, и происшедшее с ним тогда было не с ним, а с кем-то другим. Папки объединяли Лёнчика с Пашей и Славкой в некую группу, в партию, — никто не решался ходить с такими, они ходили, и оттого теперь Паша и Славка следом за Лёнчиком шли в классном мнении по разряду стиляг . Хотя его твидовый черно-зеленый клетчатый пиджак уже давно был переплюнут другими. Школьную форму из всего класса носили лишь двое-трое. Одним из них был Саса-Маса. Он носил ее с какой-то особой подчеркнутостью, она была его взглядом, его суждением; и так же подчеркнуто, словно высказывая свое мнение, только молча, уже не первый год держался он в стороне от Лёнчика. Но враждебности в нем не было, иногда случалось неожиданно разговориться, и тогда все было, как прежде — в те времена, когда, казалось теперь Лёнчику, он, Лёнчик, был не он.
И сегодня получилось именно так. Вышли вместе из школы и, вместо того чтобы разойтись на перекрестке каждый к своему дому, шли по Кировоградской в сторону леса и говорили, говорили — не остановиться.
— Что, будешь в театральный поступать? — резко переменив тему, неожиданно спросил Саса-Маса.
Хотя «неожиданно» — только в смысле перемены темы. А так сама тема — кто куда собирается после десятого — прямо-таки висела в воздухе, все вокруг было будто наэлектризовано ею, достаточно искры, чтобы тут же и полыхнуло.
— Не знаю, не уверен, — не сразу ответил Лёнчик. — Что-то мне не хочется в театральный.
— А все в классе думают, ты артистом стать хочешь.
— Не знаю, кем я хочу! — вырвалось из Лёнчика. Он едва не открылся Сасе-Масе, что пишет стихи, удержался, когда признание уже готово было стечь с языка. О том, что пишет стихи, он не говорил никому. И дома ни сестре, ни брату, ни тем более родителям тоже не было известно о содержании его двухкопеечных в желтой обложке тетрадей, которые он прятал в своем ящике письменного стола еще глубже, чем двадцатчики от завтраков, — под газетой, которой было застелено дно ящика. Он пошел бы в университет на журналистику, но поступить туда после школы было невозможно: уже третий год действовало правило — не меньше чем два года трудового стажа или после службы в армии. — А ты куда собираешься? — поспешил он спросить Сасу-Масу.