Полёт шмеля
Шрифт:
— Свободны, — махнул Лёнчику декан рукой. — Можете идти. Документы обратно получите установленным порядком в приемной комиссии. Идите, идите.
Лёнчик поднялся со своего стула посередине комнаты и пошел к двери. У двери он оглянулся — вся комната смотрела ему вслед: недоброжелательно, сумрачно, враждебно. И в глазах декана, только что таких благодушно-доброжелательных, была та же общая сумрачная враждебность. Словно молниевая вспышка прошила Лёнчика — он увидел себя на том давнем совете пионерской дружины, когда обсуждался Сеничкин. Только увидел он себя не за столом, во главе которого сидела старшая пионервожатая Галя, а в торце этого стола, стоящим перед
Был уже совсем вечер, когда Лёнчик сошел с трамвая у себя на Уралмаше. Солнце стояло у самого горизонта, тени от домов устремлялись в бесконечность, воздух остыл, и в его рубашке с короткими рукавами, надетой утром в расчете на дневное тепло, было прохладно, но он пошел не домой. Хотя дома его, конечно же, ждали, и с нетерпением.
Как в свою пору после неудачной попытки взмыть в небо на планере, его тянуло зайти в Дом пионеров к Алексею Васильевичу — вдруг он уже вернулся из лагеря и окажется у себя. Но именно потому, что заходил к нему тогда, Лёнчик удержался и заставил себя пройти мимо Дома пионеров. Ему не хотелось вновь представать перед Алексеем Васильевичем в образе человека, у которого вырвали из рук счастливый билет.
Он отправился к Вике. Он нуждался в том, чтобы рассказать кому-то о происшедшем: во всех деталях, всласть наругавшись-поматерившись, что исключалось дома. Идти к кому-то из класса, к тем же Дуброву или Паше Колесову, таким униженным было невозможно, а с Сасой-Масой после случая на Самстрое окончательно отошли друг от друга, встречались — здоровались, и это всё.
У Вики оказались дома и мать, и Жанка, и получилось, что пришлось рассказывать о случившемся всем и, ругаясь, обойтись без мата. Но все же это, конечно, было не то что с родителями, перед которыми — хоть проваливайся со стыда под землю.
Активней всех сочувствовала Лёнчику Жанна. Ей было неуютно: он помогал ей быть у себя в университете на хорошем счету, а его самого в институт не приняли.
— Нет, кого-кого, но не принять тебя! — восклицала она. — Одного из семидесяти двух! Они еще будут жалеть, я уверена!
Таисия Евгеньевна сходила на кухню, вернулась с кастрюлей, из которой торчала ручка половника, и налила Лёнчику полную тарелку своего фирменного борща.
— Давай поешь. С утра голодом. Разве можно. Поешь от души, сколько влезет, сметаны клади побольше. Вчера варила, настоящий русский борщ, что может быть лучше.
Она теперь часто, после развода с отцом Вики и Жанны, желая что-нибудь похвалить, говорила «настоящий русский», «настоящая русская», как когда-то, помнилось Лёнчику, угощая его фаршированной щукой, нахваливала ее: «Настоящая еврейская!».
— А что же твои родители-то проспали такую характеристику, не побежали в школу, не потребовали ее заменить? — спросила она, когда Лёнчик доедал уже вторую тарелку.
— Да-а, а что, зачем это, — промычал Лёнчик с набитым ртом. — Еще не хватало.
— О! «Еще не хватало»! Конечно, — с едкостью повторила за ним Таисия Евгеньевна. — Кто они у тебя? Русские?
Лёнчик, недослушав ее вопроса до конца, уже собирался ответить «экономисты» — и запнулся на полуслове.
— Ну да, — сказал он, едва не поперхнувшись. — Русские.
— Узнаю русскую породу — проговорила Таисия Евгеньевна. — Никогда ничего не просчитают. Все «авось» да «кабось».
Лёнчику стало обидно. То ли за родителей, то ли за себя.
— Так что же, — даже выпуская из рук ложку, сказал он, — «настоящий русский» — хорошо, а «русская порода» — плохо?
Таисия Евгеньевна несколько мгновений смотрела на него с непониманием, а потом рассмеялась.
— Это ты прямо в точку. Точнее не скажешь.
— Знаешь, какие он мне статьи в стенгазету пишет! — тут же, стрельнув на Лёнчика взглядом, тоном признательности воскликнула Жанна.
— Да ты бы, если б не его статьи, вылетела уже из университета со своими «хвостами», — пытаясь усилить Лёнчиковы достоинства, разоблачающе произнес Вика.
Он отправился с Лёнчиком проводить его до дома. И почти все время, что шли, говорили о Викином отце.
— Жаль, батя уехал, — только вышли из подъезда, сказал Вика. — Сейчас бы попросили его, он позвонил куда надо — и в один миг все бы решилось. Знаешь, как их боятся? Оттуда — только один звонок, и все по стойке «смирно».
— А если б твой отец как-то оттуда, из Израиля? — некая надежда шевельнулась в Лёнчике. — Он же как-то с ними связывается.
Вика фыркнул.
— Он-то связывается. Но это ведь все секретно. А у нас связь — раз в три месяца письмо от него, раз в три месяца — мы.
Лёнчика ждали не дома, а около него. Брат, которому нынче весной исполнилось девять лет, дежурил на одном углу, сестра на другом, по тротуару во дворе ходили вперед-назад отец с матерью, а на скамейке перед подъездом сидела бабушка. Вика, учуявший запах паленого, поспешил слинять: торопливо попрощался с Лёнчиком и дал деру.
Однако набрасываться на Лёнчика с упреками никто не собирался. Не зная, все уже всё знали. «Ничего, сын, — прямо тут, посреди двора, обнял, притиснул себе, похлопал его по спине отец, — у кого все сразу выходит, у того потом голова кружится, и он на ногах устоять не может». Мать стояла рядом, смотрела на Лёнчика и молча ободряюще улыбалась. «Пообедал хоть где-нибудь?» — только спросила она, когда отец отпустил его. «Пообедал», — ответил Лёнчик, не уточняя, где. Брат пробился к Лёнчику, обхватил, подражая отцу, руками — стараясь дотянуться до плеч — и прижался к его груди головой. «Сердце как бьется!» — почти тотчас испуганно отпрянул он от Лёнчика. Все засмеялись. «Человек живет — сердце бьется, — подала голос бабушка. — Сердце бейся-бейся — человек надейся». Все снова засмеялись. «А вы, Екатерина Аристарховна, оказывается, поэт», — сказал отец. Он, сколько Лёнчик помнил, обращался к ней всегда на вы и по имени-отчеству. «Может, и поэт, только жизнь того не дозволила, — ответила бабушка. — Вон Лёнчик у нас поэтом будет», — кивнула она на Лёнчика. Лёнчик внутренне вспыхнул; ему стало так жарко — можно зажигать о него спички. Она что, знала, чем он занимается, сидя за письменным столом над этими двухкопеечными желтыми тетрадками в клеточку? «Ну да, еще не хватало!» — с жаркой торопливостью отозвался он. «Лёнчик пойдет к нам на завод стаж зарабатывать, — сказала сестра. — Точно, Лёнчик?» О заводе Лёнчик не думал. Он был уверен, что станет студентом. «Ну да, пойду на завод», — тем не менее подтвердил он предположение сестры.
Он подтвердил, не вполне осознавая в тот момент, что, собственно, говорит, но так оно все и случилось: через полторы недели он уже работал на флагмане советского машиностроения, числясь учеником фрезеровщика цеха средних механических узлов. Ходил на смену, помогал рабочему, к которому его определили, устанавливать детали на рабочем столе громадного, в три человеческих роста станка, крепил фрезы и сам уже проходил простые плоскости черновой обдиркой, чистил в конце смены станок от стружки и еще три раза в неделю посещал Дом техучебы на площади Первой пятилетки — занимался на курсах фрезеровщиков, чтобы к Новому году сдать на разряд.