Полет ворона
Шрифт:
— Спасибо, конечно, Эдик, за душевный тост, только эта красавица, к счастью, не моя сестра.
Терпсихорян погладил ладонью усы и сквозь пальцы прошептал Никите:
— Тогда одолжи поиграть...
— В порядке очереди, — пробормотал Никита, сохраняя неподвижность губ.
— Вы случайно к кино отношения не имеете? — любезно осведомился Терпсихорян.
—Случайно имею — сказала Таня нaдувшиcь от разбиравшего ее смеха.
Режиссер внимательно посмотрел на нее
— Точно видел. В каком фильме?..
— Эдик, дорогой разреши выпить за тебя и твой яркий талант! — произнес
Таня пригубила густую темно-золотую жидкость которая чуть-чуть, даже приятно обожгла язык. Ей случалось пару раз пробовать коньяк, но это было нечто особенное — без резкого запаха, мягкий, обволакивающие нежный, как шерсть ангорского кота. Она заметила что Никита тоже смакует коньяк, перекатывая по языку тогда как Терпсихорян опять выпил залпом и блаженно вздохнул.
— Ах, какой коньячок! Даже закусывать не хочется вкус сбивать.
— А ты и не сбивай. Мы тебя сейчас по-другому порадуем... Сударыня, прошу к роялю.
Он сам пошел впереди нее и сел за пианино. Таня встала рядом. Благодушный Терпсихорян откинулся на диване, заложил руки за голову и лицом показал, что настроился на восприятие высокого искусства.
Никита первыми аккордами обозначил тональность, и Таня запела. В это мгновение для нее как бы перестала существовать и комната с сидящим на диване режиссером, и даже Никита за пианино. Осталась только мелодия, которая зажила самостоятельной жизнью, и эта жизнь сливалась в одно целое с жизнью самой Тани.
Романс закончился. Таня и Никита, не сговариваясь, посмотрели на Терпсихоряна. Тот молча глядел на них, вытаращив и без того достаточно выпуклые глаза.
— Вах! — наконец сказал он.
— И что бы это значило? — поинтересовался Никита.
— Считайте, что это я упал со стула... Надо же, какую классную динаму прокрутили мне, а? Чья идея — твоя или ее? Конечно, твоя?
— Естественно, — с видом ложной скромности сказал Никита.
— И вас, Ларина, поздравляю! Утром, когда вы мне чуть съемку не сорвали, вы казались мне куда менее талантливой актрисой. Признаю, признаю, что был не прав... Слушай, а ведь это действительно мысль!
Таня недоуменно посмотрела на режиссера, на Никиту. Тот, кажется, понимал, о чем идет речь.
— Конечно, съемки только начались, с Лариной у тебя отснят только один эпизод, Шпет мы еще не снимали...
— И не будем, ты хочешь сказать? Неприятностей не оберешься...
— Почему не будем? Просто махнем роли, сделаем рокировочку.
— Ох-х! — Терпсихорян схватился за голову и стал раскачиваться. — Ну змей ты, Никитка, ну змей! Мамой клянусь! Теперь весь график к черту, четыре эпизода переснимать. Анечку уламывать, Багрова уламывать... А вы, — обратился он к Тане, — завтра можете не приходить. Учите роль, репетируйте. Но послезавтра чтобы как штык!
— Понятно, — сказала Таня, хотя не поняла ничего.
Режиссер откланялся.
Никита проводил его, пошептавшись о чем-то в прихожей, потом налил себе и Тане по стопочке коньяку и, не садясь, сказал:
— За успех предприятия! Стоя и до дна! Таня послушно выпила, вновь млея от мягкого тепла, растекающегося по телу.
— Но все-таки объясни. За успех
— А происходит, глупышка моя, то, что отныне ты можешь забыть роль краснознаменной товарищихи... товарища Лидии и ускоренно репетировать роль мадемуазель Сокольской, белогвардейской контры.
— Ох! — помолчав, сказала Таня. — Боязно... А что такое доломан?
— А чтоб я знал... Что-то вроде гусарской шинели, кажется.
К величайшему своему изумлению Таня, пропустившая три четверти занятий из-за съемок, сдала зимнюю сессию без проблем и даже сохранила стипендию. То ли экзаменаторы были снисходительны, то ли помогла подготовка, полученная в техникуме. А может быть, случилось так потому, что с середины ноября, закончив съемки, поднажала, привела в порядок институтские дела и дом, успевший изрядно зарасти грязью. Кто знает?
Наступили каникулы. Поначалу Таня наслаждалась бездельем, вставала поздно, целыми днями смотрела телевизор, перечитала «Войну и мир», запивая чтение сладки кофе с печеньями или вафельным тортом, внушая себе что счастлива. Но ее хватило дня на три. На четвертый она вспомнила, что у нее есть муж, которого она не видела с самого Нового года — Золотарев в темпе заканчивал «По лезвию штыка», и Иван, загруженный работой по уши, не вылезал из квартиры патрона. И еще она вспомнила каторжные, но, в сущности, такие счастливые дни съемок... Надо же, прошло всего два месяца, а она почти забыла, что все это было в ее жизни — гримерная, костюмы, камеры, прожектора, окрики Терпсихоряна, озвучивание в темном тон-ателье, воротник малиновый... Таня вынула из сумочки картонный ленфильмовский прямоугольник и с тоской вгляделась в свою фотографию. «Татьяна Ларина. Актриса». Была, да вся вышла. И Никита пропал куда-то. Обои, что ли, переклеить, потолок побелить, пока время есть? Нет, зимой долго сохнуть будет, квартира выстудится... А сейчас она возьмет пемоксоль и отдраит кафель, ванну, унитаз. Давно пора.
Таня включила проигрыватель, поставила заграничную пластинку с песнями Челентано — подарок Никиты — и, надев передник, принялась за дело.
Бум-бум-бум.
Кто-то ломился в дверь, стучал сильно и, по всей вероятности, ногами. А звонок на что, спрашивается? Ванька, наверное, приперся, сейчас жрать требовать начнет. А в доме только банка кофе да три печенины. Или две? Отвыкла уже мужа кормить — за постоянным отсутствием такового.
«Не открою! — решила Таня. — Пусть в столовку идет».
Бум-бум-бум.
«Господи, какая же я дура! У меня тут музыка орет во всю ивановскую, а я не открываю — дескать, дома меня нет».
Она обтерла руки о передник и побежала к дверям. На площадке стоял Никита в шикарной дубленке и волчьей шапке. В руках он держал коробку с тортом, букет гвоздик и бутылку шампанского.
— Здорово, мать, — сказал он, чмокнув ее в щеку. — не отворяют. Стучу — не отворяют. Все каблуки отстучал. Если бы не божественный Адриано, решил бы что никого дома нет, и отчалил бы несолоно хлебавши. Так что пришлось бы тебе в одиночку добираться.