Полет Жирафа

Кривин Феликс Давидович

ВЕЧЕРНИЙ ПЕЙЗАЖ С СОБАКОЙ

Нет ни дуба, ни осины, ни сухого стебля нет, и собака по пустыне ходит, ищет туалет. Вот и вечер на исходе, зажигают звёзды свет… Так устроено в природе: что-то есть, чего-то нет.

БАТАЛЬНЫЙ ПЕЙЗАЖ БЕЗ СОБАКИ

Вылетал собачий лай, как с цепи сорвался, но в полёте присмирел, даже растерялся. Где его бойцовский пыл, чтоб рвануться в драку? Что-то дома он забыл… Он забыл собаку.

ПЕСЕНКА СТАРОЙ ТЕЛЕГИ ПОД ЦОКОТ КОПЫТ

Те, что сами любили, поймут, вы послушайте, как это было: подцепила оглобля хомут, а хомут приголубил кобылу. А в кобылу влюблён тарантас, разбитной, непоседливый малый. Если б ими не двигала страсть, всё бы это на месте стояло.

МОЛЕНИЕ ИРОДУ

Любят слабых гордые сердца, оттого любовь и правит миром. Пуще сына, брата и отца возлюбил

младенцев грозный Ирод. Он над ними и вздыхал, и млел, государством правил — им в угоду, Взрослым людям на его земле от младенцев не было проходу. Но однажды почта принесла всю в слезах и подписях бумагу: «Ирод, Ирод, отойди от зла, сотвори какое-нибудь благо!» Грозный Ирод на расправу лих, и, не видя в мягкости резона, он для блага подданных своих объявил младенцев вне закона. Побрели младенцы по земле, сирые, без крова и призора. За последних десять тысяч лет не было подобного позора. И опять моленьям нет числа, за бумагой следует бумага: «Ирод, Ирод, отойди от зла, сотвори какое-нибудь благо!» Ирод всё же царь, а не злодей, хоть и срывы у него не редки. Перестал преследовать детей, приказал им выдать по конфетке. И — дабы в дальнейшем избежать толков и досужих разговоров, он младенцев приказал держать в специальном доме — под запором. Но опять моленьям нет числа, от просящих не ступить и шага: «Ирод, Ирод, отойди от зла, сотвори какое-нибудь благо!» Никуда не спрятаться от просьб, от петиций никуда не деться… Вот тогда оно и началось, это избиение младенцев. Тяжела ты, шапка, тяжела! Снова все клянут и укоряют: «Ирод, Ирод, отойди от зла, ничего взамен не сотворяя!»

Театр

Правда и Неправда пишут историю одним пером.

НЕПРАВДА (тянет перо к себе, пишет долго, обстоятельно, все больше увлекаясь).

ПРАВДА (тянет перо к себе, пишет торопливо, нервно, поминутно оглядываясь).

НЕПРАВДА (тянет перо к себе).

ПРАВДА (тянет перо к себе).

ИСТОРИЯ: О Господи!

Демосфен

На греческой площади людно. Усталый и спавший с лица, какой-то оратор приблудный тревожит умы и сердца. Афинское жаркое лето, его не отыщешь, оно давно уже кануло в Лету, куда-то на самое дно. Кольцом окружая столицу, столетья над нею встают. А там, у подножья, толпится афинский рассеянный люд. А в центре, как огненный кратер, как пламя, что рвётся из тьмы, грохочет, клокочет оратор, тревожа сердца и умы. Но что-то не видно тревоги, скучает афинский народ и прямо оратору в ноги оливки лениво плюёт. И зря вдохновения реки струит исступлённый пророк… Эх, греки, эх, древние греки, вам даже и древность не впрок

Революционный сдержите шаг! [11]

* * *

Вот и рухнули преграды, воссиял свободы дух. Разбрелось по полю стадо, Каждый сам себе пастух. Но не одолел природы возвышающий обман. Так устроена свобода: каждый сам себе баран.

* * *

Государство никак не уляжется так, чтоб было удобно народу. А народ всё никак не отважится свой характер явить и природу. Так всегда и водилось и водится: правит бал то тиран, то урод. А народ все никак не народится, только делает вид, что живёт.

11

Известные слова Маяковского, с небольшим добавлением.

* * *

Насилие, насилие, смешны твои усилия скрывать своё бессилие, пуская силу в ход. Построивший Бастилию окончил жизнь в Бастилии, разрушивший Бастилию взошёл на эшафот.

Мечта верховного главнокомандующего

Ходят люди по планете — Ать-два! Ать-два! Ходят взрослые и дети — Ать-два! Ать-два! Это главные слова. Слушай общую команду! Твёрже шаг! В затылок глянь! Вдарь по нотам, музыканты! Запевалы — песню грянь! А иначе дело — дрянь. Чижик-пыжик-забияка на Фонтанке водку пил. У попа была собака, знаем, кто её убил. Шире грудь! Металл во взоре! Подтяни живот и зад! Как там десять негритят? Утонули на просторе? Ать-два! Ать-два! Остальное трын-трава. Убирайся, лень, с дороги! Прочь, тоска! Сомненье, брысь! У кого устали ноги, тот на руки становись! Громче маршевые звуки! Зорче глаз! Чётче шаг! У кого устали руки, следуй дальше на ушах! Патриоты, диссиденты, Все на марше — и вперед! Есть мечта у президента так построить весь народ.

Совет да любовь

Жил на свете султан по прозванью Карем. У султана Карема имелся гарем: шестьдесят четыре персоны, все крикливы, блудливы и сонны. Настоятель гарема красавец Селим, называвший гарем не гарем, а «горим!», умолял султана Карема отпустить его из гарема. Он учиться хотел. Но султан отвечал: «Что такое, Селим? Почему заскучал? Ты, что предан работе всецело, оставляешь

любимое дело? Каждый хочет учиться, — промолвил Карем, но не это от нас ожидает гарем. Об учении думать не время: посмотри, что творится в гареме». А в гареме такое, что бедный Селим наводил бы порядок до самых седин. Но собрал он сознательных женщин и нарёк их советом старейшин. Эти мудрые женщины, знавшие толк в чувстве долга и в том, чего требует долг, неусыпно и неустанно направляли желанья султана. Только тех отбирал для султана совет, кто имел и заслуги, и выслугу лет, кто был сдержан, уравновешен, в мыслях скромен и в страсти безгрешен. И султан загрустил от порядков таких: «Что-то стал ты, Селим, затирать молодых. Правда, старость почтенна, но все же ты дорогу давай молодёжи». А Селим бы и рад продвигать молодёжь, только где молодую такую возьмешь, чтоб она подошла по заслугам и годами была, как старуха? И всё чаще султан уходил в кабинет, говоря, что для радостей времени нет, что в его, государевой, власти не своё, а народное счастье. Но заметил, заметил учёный совет: он впускал посторонних к себе в кабинет Стоит только окну раствориться, как в окошко сигает девица. Что тут можно добавить? Гарем под рукой, а супруг изменяет гарему с другой. Тут — открыто сказать не пора ли? — возникает вопрос о морали. Был с султаном серьёзный, большой разговор, пригласили его на персидский ковёр, попросив напрямик объясниться: что он делает с этой девицей? От такого вопроса увяла трава, что-то мямлил султан, подбирая слова, и о чём-то смущенно просил он… Но любовь придала ему силы. «Я люблю эту женщину! — крикнул Карем, — и любить её буду до гроба!» И султан распустил нелюбимый гарем, а Селима послал на учёбу.

Стансы

Нужны жилетке рукава, чтоб быть счастливой вместе с ними. А то случится одева-, а — ться якшается с другими. Нужны галошам сапоги, они в сомненье и тревоге: не знаешь, встать с какой ноги, чтоб лихо шлёпать по дороге. Закату хочется в рассвет, рассвету — в сумрак и ненастье, и да упрямо рвется в нет, предполагая в этом счастье. Но счастьем нам не угодить, одно мы в жизни знаем твёрдо: едва научишься ходить, как говорят: иди ты к чёрту!

Элегия

 А морда просит кирпича отнюдь не для беседы о Тициановых холстах, о ритмах Дебюсси. Нас окружает странный мир, который нам неведом, его услышать и понять едва ли хватит сил. Но морда просит кирпича. Не для высоких истин, не для задумчивых страниц, что выстрадал Монтень, Уходит солнце в облака, и опадают листья, и стынут жаркие слова, и мысль уходит в тень. А морда просит кирпича. Безмолвно, безнадёжно. Откуда в мир она пришла? Куда она уйдёт? Но просит морда кирпича… Когда-нибудь… возможно. Жизнь продолжается. Всему настанет свой черёд.

Обед для майора

Майор Иванов, хорошо пообедав, случайно попал на обед к людоедам. Смутился, конечно. И даже хотел признаться, что он уже плотно поел. Но было бы это едва ли уместно, поскольку ему приготовили место не за столом — в самом центре стола. Гордыня майора была польщена: ведь был он пока ещё только майором и даже полковником станет не скоро, майорство его остаётся при нём, а тут — почитай генеральский приём. Майору в майорах уже не сидится, но что за причуда — на стол громоздиться? Кому это нужно? Хорош этикет! Ведь так из майоров дойдёшь до котлет. И вдруг — словно что-то раздвинуло шторы в смятенном и тёмном сознанье майора: внезапно он понял, что это лишь сон. Придётся, ребята, сменить рацион! И надо же было вам так промахнуться! Учтите: лишь стоит майору проснуться, и ваш, мироеды, исчезнет и след. Накроется ваш генеральский обед. Так думал майор, беспощадно и едко. И вдруг он осёкся, узрев людоедку. Ах, как на майора смотрела она! Ещё голодна, но уже влюблена. У женщины связано то и другое, и это в ней самое дорогое, — так мнилось майору. Наверное, он был тоже и голоден, и влюблен, хотя перед сном хорошо пообедал. И он бы проснулся назло людоедам, за их людоедство воздал им сполна… Но мысль промелькнула: а как же она? Она же исчезнет, развеется, сгинет, её не останется и в помине, нигде для неё не отыщется мест… Пускай перед этим хотя бы поест. Как стало застолье за вилки хвататься, он было подумал: пора просыпаться. Но как тут проснёшься? Он просто без чувств от этих бездонно разинутых уст. Пусть ест дорогая. Куда торопиться? В другой раз ведь может она не присниться. Его уже режут, шматуют, едят, а он всё храбрится; ни шагу назад! и так хорошо на душе у майора! Теперь он, конечно, проснётся не скоро, и, может случиться, вообще никогда… А что если это не сон, господа?

Театр

На скамейке в парке Лысый и Курносый.

ЛЫСЫЙ: Моя жена ужас как не любит, чтоб ею командовали. А я так люблю командовать.

КУРНОСЫЙ: Командуй так, чтоб она не слышала. Я в войну так командовал Вторым Украинским фронтом.

ЛЫСЫЙ: Ну и как?

КУРНОСЫЙ: А то ты не знаешь! Победа была за нами.

* * *

Выхожу из раздумья глубокого, шевелю неживые слова. Столько мыслей вокруг да около, посредине — моя голова. Возвращаюсь в раздумье снова я, а в раздумье — темно и серо. Подставляю под мысли голову, как под кран пустое ведро. Нет, не капает. Что-то испорчено. Надо срочно что-то чинить. Надо вызвать водопроводчика, но не знаю, куда звонить.