Полиция памяти
Шрифт:
Старик стучит по дощатой палубе носком ботинка — старого, но крепкого. Такого, что кажется, будто эта обувь уже давно стала частью его тела.
— Иногда становится так тревожно… — говорю я, опуская взгляд себе под ноги. — Страшно подумать, во что превратится наш остров, если все вокруг так и продолжит исчезать одно за другим. Что будет с островом?
Старик озадаченно почесал щетину на подбородке.
— Ты о чем?
— О том, что на острове что-нибудь старое исчезает быстрее, чем появляется новое… Так? Или я не права?
Старик кивнул и поморщился, будто от головной боли.
— А что вообще
— Ах, вот ты о чем…
Он пробормотал это, то подтягивая, то, наоборот, опуская вниз рукава свитера, который я ему подарила.
— Может, оттого, что ты пишешь книги, в твоей голове и рождаются такие излишние… ох, прости… ну, такие… преувеличенные сюжеты? Ведь писать книги — это и значит преувеличивать, правда же?
— Ну, э-э… в каком-то смысле, — хмыкнула я. — Но вдруг дело вовсе не в книгах. А в чем-то куда более… реальном?
— Никакого «вдруг», — перебил он. — Я прожил здесь втрое дольше тебя. А значит, и потерял втрое больше твоего. Но ни разу не испытал из-за этого неудобств… Даже когда исчез мой паром! Да, понял я, теперь мы не сможем плавать по морю к другим островам, чтобы пройтись там по магазинам или сходить кино. И я больше не смогу возиться себе на радость с промасленными механизмами да еще и получать за это зарплату. Ну и что? По большому счету, не так уж это и важно. Ведь даже без всякого парома я прекрасно прожил до сих пор! Работа на складе, если к ней приловчиться, тоже по-своему интересна, а паром для меня стал домом… Так на что же мне жаловаться?
— Но ведь о пароме не осталось никаких воспоминаний, — замечаю я, глядя на него снизу вверх. — Теперь это всего лишь груда железа. Пустая консервная банка. Неужели вам не горько от ее пустоты?
Он поджал губы, подбирая слова.
— М-да… пожалуй, пустоты и правда стало больше, чем раньше. В моем детстве даже воздух по всему острову был как-то… плотнее, что ли? Но чем больше он истончался, тем более зыбкими, расплывчатыми делались наши души. Может, так нужно для поддержания баланса? Но тут ведь как с избыточным давлением в гидростатике. Даже если все балансы нарушены, до нуля оно все равно не упадет. Так что бояться нечего… Все будет хорошо!
На этих словах он кивнул несколько раз. А я вдруг вспомнила, что в моем детстве он точно так же кивал и морщился, пытаясь ответить на мои вопросы — например, почему пальцы желтеют, когда ешь мандарин, или куда деваются кишки и желудок, когда в животе заводится ребенок.
— Да, конечно, — ответила я. — Все будет хорошо.
— Вот
Небо над морем совсем потемнело. И сколько я ни вглядывалась, уже совсем не могла различить никаких лепестков.
8
Скоро уже три месяца с тех пор, как я потеряла голос. Теперь нам с моим любовником без пишмашинки не обойтись. Даже когда мы любим друг друга в постели, она тихонько ждет своей минуты у изголовья. Как только я хочу что-нибудь сказать, мои руки тут же тянутся к клавишам. Ведь печатаю я намного быстрей, чем пишу рукой.
Сначала, когда голос только исчез, я изо всех сил пыталась как-то его вернуть. Что только не пробовала! Проводила языком по нёбу, набирала воздух в легкие, насколько это было возможно, растягивала губы по всем направлениям. Пока наконец не поняла, что все бесполезно и что спасет меня только моя машинка. Ведь не зря мой любовник — учитель в школе машинописи, а я — его лучшая ученица!
— Что бы ты хотела на день рождения?
Теперь, заговаривая со мной, он тут же опускает взгляд к моим коленям. Туда, где неизменно покоится моя машинка.
Цок, цок, цок…
PECHATNUYU LENTU.
Обняв меня левой рукой за плечо, он склоняет голову набок и читает набранные мною буквы.
— Печатную ленту? — удивленно улыбается он. — И больше тебе не о чем помечтать?
Цок, цок, цок, цок…
NO YA ZHE VOLNUYUS’ KONCHITSYA LENTA NE SMOGU S TOBOI GOVORIT’.
Теперь, когда мы вдвоем, его дыхание постоянно согревает мне плечо. И я чувствую, что счастлива. Так, что даже забываю погоревать о пропавшем голосе.
— Я понял. Пойду в канцелярскую лавку и скуплю всю ленту, что у них есть!
Цок, цок…
SPASIBO.
Слова, отпечатанные на машинке, воспринимаются совсем не так, как произнесенные голосом. Каждая из литер продавливает бумагу по-своему. Краска от ленты ложится не всегда ровно. Буква J заваливается, точно младенец на спинку. В букве М нижний угол сточился, будто зубец у старой пилы. Благодаря всему этому сами слова еще глубже западают в душу, восхищая своей героической стойкостью. Хотя, конечно, литеры J и М уже давно пора заменить в мастерской[6].
Хорошо помню день, когда мой любовник-учитель показал нам, как менять в машинке ленту. Я тогда только начала учиться и весь урок отрабатывала сплошные it, it, it, it и this, this, this…
— Сегодня перед тем, как пойти домой, вы научитесь менять печатную ленту, — объявил он. — Процедура немного мудреная, но если все верно запомнить, дальше проблем не будет. Так что смотрите внимательно!
Собрав всех учениц у стола в центре класса, он начал демонстрацию. Продел палец в боковую щель, снял крышку. Раздался мягкий щелчок. Внутри у машинки все оказалось куда интересней, чем я себе представляла. Рычажки с буквами, толстый резиновый валик, спицы разных конфигураций, почерневшие от масла металлические лапки и стерженьки — все эти не похожие друг на друга штуковины, сцепленные воедино, образуют сложнейший агрегат.