Полиция памяти
Шрифт:
Но когда я сворачивалась под одеялом в ночи, ко мне приходил не сон, а напряженная, изматывающая тревога. Я закрывала глаза, и напряжение нарастало, а по щекам текли слезы. Пугаясь, что так и не усну до скончания времен, я вылезала из постели, садилась за стол и открывала свою рукопись. Зачем — я и сама объяснить не могла, но другого способа коротать бессонные ночи мне в голову не приходило.
Я отодвигала словари, доставала спрятанные рядом с воронкой изделия, выстраивала их на чистых страницах своей истории и разглядывала, забывая о времени.
* * *
— Если
И теперь, если мне надоедает просто смотреть на изделия, я могу их трогать, обнюхивать, открывать-закрывать, заводить, катать по столу, вешать для красоты на торшер или выдувать из них разные звуки. Каждый из них имеет свою форму, и обращаться с ними можно по-разному. Хотя мне никогда не ясно, правильно ли это делаю я.
Бывает, что те или иные предметы открывают мне какое-нибудь новое выражение. Изгиб силуэта или сгусток теней, которые вдруг приковывают взгляд. Может, это и есть изменения в сердце, которых желает мне R? Но как бы то ни было, само это чувство длится не дольше секунды — так быстро, что я просто не успеваю его поймать. И вернуть его своими силами тоже не получается. А кроме того, такое случается очень редко и лишь с некоторыми предметами. Большинство изделий на страницах моей рукописи остаются бесстрастны, как болванчики с опущенными головами.
И хотя эти ночные открытия никак не помогают мне справиться с беспокойством, нахлынувшим после смерти старика, лучше уж развлекать себя ими, чем рыдать в подушку до рассвета.
Обычно такие «моменты открытий» продолжаются две ночи подряд. Иногда — трижды за ночь. Но бывает, что аж четыре ночи пролетают впустую. В последнее время я поджидаю их с нетерпением. Ведь для меня они — как мерцание маяка, ведущего мою лодочку в гавань к R. Вспышки света, разгоняющие мою пустоту.
* * *
В одну из таких ночей я открыла рукопись и попробовала нацарапать несколько слов на чистой странице. Я хотела зафиксировать сценку, промелькнувшую в свете того маяка, что разгоняет пустоту моей памяти. С тех пор, как исчезли истории, я делала это впервые. Карандаш в моих пальцах плясал, а буквы получались то чересчур огромными для строки, то слишком мелкими и бесформенными для чтения. Да и можно ли вообще называть эти слова словами, я уверена не была. Но все-таки заставила свои пальцы пошевелиться.
Я промочила ноги в этой воде.
С этой строчкой я провозилась всю ночь. Пыталась читать ее вслух, повторяя снова и снова, но так и не поняла ни откуда эти слова пришли, ни к чему ведут.
Возвращая изделия в убежище, я заодно показала R и то, что у меня написалось.
Он долго сверлил глазами страницу, хотя строка была там всего одна.
— Это просто каракули, — не выдержала я. — И разбирать их не обязательно. Простите меня. Закройте это и выбросьте в мусор.
— О чем ты? — воскликнул он, очень бережно кладя мою рукопись на стол. — Это же колоссальный прогресс! Первое, что ты написала, не издырявив ластиком страницу!
— Не преувеличивайте, тоже мне прогресс… Просто каприз, не больше. А завтра я могу уже не смочь писать вообще.
— Не говори так! Твое повествование сдвинулось!
— Разве? Как-то я не надеюсь… Ну, что такое «эта вода»? А отчего «промочила ноги»? Ничего же не понятно! И никакого смысла не схвачено.
— Смысл не важен. Главное — живая история, которая таится, как рыба, на дне этих слов. И как раз теперь ты подцепила ее, чтобы вытащить на поверхность. Твое сердце пытается вернуть то, что исчезло!
Он подбадривал меня. А может, просто видел, как жестко меня припечатала смерть старика, и, чтобы я не мучилась еще больше, сочинял все эти слова? Но какая разница? Покуда он добр со мной, мне все равно почему…
На глади пруда ни пылинки.
Ветер в траве предо мною рисует узоры.
Эти узоры похожи на дырки,
Которые выгрызает в сыре мышь.
Я понятия не имела, что такая история хочет мне сообщить, но продолжала вытягивать из нее по строчке за ночь. Размеры и балансы моих букв постепенно выравнивались, но когда я пыталась подобрать слово, пальцы с непривычки еще дрожали.
— Так держать! Все идет как надо! — каждый раз повторял он и добавлял к моей рукописи очередную страницу.
* * *
А потом случилось исчезновение. Первое со смерти старика. Едва проснувшись, я напрягла всю свою интуицию, пытаясь ощутить, что же исчезло на этот раз. За окном было тихо — ни криков, ни беготни. Может, исчезло что-нибудь эксклюзивное, не влияющее на обычную жизнь? Или что-то совсем пустячное? Я попробовала встать. Но мне почудилось, будто воздух вокруг моего тела сгустился — так сильно, что не выпускал из постели. Пепельно-серые лучики солнца пробивались сквозь щель между шторами — день обещал быть хмурым. Наверное, опять пойдет снег. Надо бы выйти из дома пораньше, чтобы успеть на семичасовой трамвай. Позже, как и в любой день исчезновения, весь транспорт в городе встанет…
Я откинула одеяло. И вдруг ощутила очень странную вещь. Словно что-то тяжелое прицепилось к моему левому бедру. Я попыталась стряхнуть с себя это непонятное бремя, отпихнуть его прочь, извиваясь всем телом, но оно все не отпускало. Так, словно припаялось ко мне навсегда.
— Что еще за?..
Почуяв неладное, я вцепилась в подушку. Как же мне теперь встать? Я же свалюсь на пол, если за что-нибудь не ухвачусь! Пошевелю чем угодно — и проклятое бремя собьет меня с ног, порушив любые балансы…