Полиция памяти

Огава Ёко

— А то!

— Но как вы сможете держать то, что исчезло?

Его руки упали на колени, а глаза уставились на меня. И трижды моргнули, сообщая мне, что он не улавливает вопроса.

— Ну, я же могу обнимать тебя, касаюсь тебя где угодно…

— Нет! Прикоснуться к тому, что во мне исчезло, нельзя.

— Да почему? Ну вот же… Вот и вот!

Он хватается за то, что свисает с моих бедра и плеча. Юбка задирается, волосы каскадом падают на лицо.

— Да, вы действительно умеете обращаться с моим телом, как оно того стоит. Как и с оругору, с гармошкой, с билетом на паром, с монпансье… В каждом из нас вы умеете воскресить роль, которую мы играли когда-то. Но это не

значит, что вы можете оживить нас самих! Вы забудете любого из нас так же сразу, как и вспышку того фейерверка, что на какой-то миг вдруг выхватит ваши воспоминания из темноты. Все мы — фантомы. В том числе и эти… штуки, которые вы сейчас трогаете.

Я обвела взглядом изделия, смотревшие на меня отовсюду. Заправила волосы за уши. R отнял от меня руки и принялся нервно болтать уже своими ногами, засылая их то в шлепанцы, то обратно. Следы от его пальцев на моей левой икре быстро исчезли, и та опять стала гипсовой.

— Может, вот так, понемногу, исчезнет и все мое тело? — сказала я, оглядывая свои колено и бедро.

— Так нельзя! Нельзя смотреть на мир только в черном цвете!

— А как на него ни смотри, исчезновения наступят все равно. От них не увернуться. Ну, что там следующее? Ухо? Горло? Бровь? Оставшиеся руки-ноги? Или, может, сразу позвоночник? Если все сгинет одно за другим, что же останется? Да ничего. Я просто исчезну вся.

— Да быть такого не может! Ведь мы с тобой — вот они, прямо здесь и сейчас… несмотря ни на что…

Он обнял меня за плечи, прижал к себе.

— Мои левая нога и правая рука, что видны вам, — не настоящие. Сколько бы вы ни ласкали, сколько бы ни обнимали их, они — пустая скорлупа, в которой меня уже нет. А я настоящая исчезает дальше. Тихо, но верно растворяясь все больше в каждой очередной пустоте.

— Но я никуда тебя не отпущу!

— Мне и самой никуда не хочется. Я хочу просто быть там, где вы, но это невозможно. Уже сейчас наши сердца разнесло по слишком разным мирам. В том мире, который чувствуете вы, — теплота, покой и нежность; ваш мир играет звуками и благоухает ароматами. А мое сердце лишь превращается в ледышку, и все. Скоро эта ледышка разорвется на миллионы осколков, и эта ледяная пыль без остатка растает там, куда руки уже не дотянутся.

— Но зачем тебе уходить? Оставайся здесь… Ну конечно! Здесь безопасно. Ведь это убежище — комната потерянных воспоминаний, висящая в пустоте. Все твои изумруды, духи, фотографии, календари будут навечно спрятаны здесь, посреди пустоты, вместе с тобой…

— Со мной?.. Здесь?.. Навечно?

— Конечно.

— Но разве это возможно? — покачала я головой, леденея от самой даже мысли об этом. Моя правая ладонь соскользнула с кровати и упала на левое колено.

— Еще как возможно. Подумай сама. Нас с тобой, как и все, что было спрятано в статуэтках, эта комната защищает. Даже Тайная полиция не смогла нас найти!

— Но я точно знаю, что конец уже близок… Это раньше исчезновения накрывали нас неожиданно, мы не могли о них знать заранее. Но перед тем, как исчезают части тела, появляются всякие предчувствия. Словно кожа мертвеет, а мышцы немеют, что-то вроде этого. А дня через два, через три или через десять — точно не знаю, но это обязательно случается, и эта часть тела исчезает тоже. Мне так страшно. Но не оттого, что исчезну я сама. А оттого, что нам придется расстаться. Вот что страшнее всего.

— Все будет в порядке, — сказал R, укладывая меня в постель. — Тебе нечего бояться. В этом убежище я сберегу тебя от всего.

27

Иногда меня поражает: почему

я не могу ненавидеть его еще сильней? По идее, я должна костерить его последними словами, кидаться на него с кулаками, хоть это и бесполезно, — в общем, любыми способами пытаться сделать ему как можно больнее и обиднее. Ведь это он, а не кто-либо другой отнял мой голос, обманул меня и запечатал в этих проклятых стенах!

И все-таки ненавидеть его у меня не выходит. Каждый раз, когда он походя, между делом, демонстрирует мне свою доброту, я испытываю к нему странную привязанность. Вот он поворачивает ложку ручкой ко мне, чтоб было удобнее взять; вот смахивает мыльную пену с моего лица, чтобы та не попала мне в глаз; вот высвобождает мои волосы из застежки-молнии, когда я переодеваюсь… В сравнении с длиннющим списком всех ужасов, что он вытворяет со мной, такие мелочи не стоят даже упоминания. Но когда я вижу, как его пальцы совершают работу лишь для меня одной, меня накрывает волна благодарности. Понимаю, как это глупо, но чувствую это настолько искренне, что противиться уже не в силах.

Или, может, такие нелепые мелочи — просто очередное доказательство того, что я все лучше притираюсь к этой комнате? Мои эмоции, фантазии и капризы постепенно мутируют, трансформируясь в состояния, куда более подходящие для этого странного места?

Глаза в последнее время видят все хуже. Горы машинок и пафосная кровать, гигантский пестик в ступе колокола и мелкие изделия в ящичках стола — все проплывает передо мной, словно подернутое темной вуалью. Как, впрочем, и окружающий меня мир — на взгляд из щели между стеной башни и циферблатом. Даже в залитый солнцем полдень, склоняющийся скорее к закату, трава в нашем церковном садике пепельно-серого цвета, а силуэты собравшихся у этого храма людей не отличаются друг от друга.

Поэтому я могу умывать лицо или переодеваться, но мне нужно двигаться дальше. Присмотреться к инструментам, починяющим эти часы, выпрямить спину за штурвалом этого механизма. Особенно я стесняюсь, когда он рядом.

В результате я просто вынуждена двигаться так, как диктует мое лицо в зеркале, когда я умываюсь или переодеваюсь. И сразу сталкиваюсь с предметами вокруг, осторожно выбирая, как бы не размозжить лоб о зеркало или кресло. Я всегда напрягаюсь, когда он рядом и смотрит. Это, впрочем, совсем не злит его. Но ничем и не помогает — он просто стоит и смотрит, молча улыбаясь и не делая ничего. Холодной улыбкой, с какой гладят пса, чей хвост давно заледенел на морозе.

Постепенно глаза мои совсем слабеют, но его фигуру я никогда не теряю из виду. И движения его пальцев могу воспроизвести в любую секунду. Это я оставляю в себе навсегда, а все остальное отсылаю тонуть в темноте.

Но однажды случается странное. Он уходит к своим первокурсницам, но через какое-то время я снова слышу шаги на лестнице. Эти шаги звучат куда вкрадчивей, чем у него, с какими-то многозначительными паузами. Шаги человека, который наконец-то взошел на вершину башни.

Кто бы это мог быть? И что он собирается делать дальше?

Точнее, даже не он. Скорее уж, это походка женщины. Что же за отношения у нее с ним? Знает ли она обо мне? Эти вопросы проносятся в моей голове как вихрь. И я вдруг понимаю, что, кроме него, в эту комнату не входил никто и никогда. И что даже я, проучившись у него столько лет, никогда не пыталась взойти на вершину башни.

Я прислушалась к шагам. Женщина, это факт. И притом молодая. На ступеньках спотыкается, каблуки высокие, на каблуках — черные пластиковые набойки.