Полиция Российской империи
Шрифт:
И вот началась служба в полиции. Помню, как (перевод состоялся в конце сентября 1870 года) в один холодный, октябрьский вечер, по освещенному Невскому проспекту, на извозчичьих сапках, я продвигался со всем моим скарбом на Пески, на новую квартиру по месту моего назначения. Назначение же я получил в качестве прикомандированного офицера к 1-му участку Рождественской части.
Едучи по Невскому проспекту, размышлял я о результатах моей почти 12-летней военной службы, и результаты эти были все налицо: небольшой, кругленький, обитый кожей баульчик, единственное наследство от покойного отца, а в этом баульчике весь мой скарб. «Немного», — пришел я к заключению, и с тревогой и с охлажденным действительностью юношеским порывом поселился в одной комнатке, выходившей дверями под ворота дома, темной, холодной, мрачной, отдававшейся в наймы вдовой-чиновницей за 10 рублей в месяц; эта комната была свидетельницей многих тяжелых дум
На другой день явился я к своему приставу, полковнику Адольфу Ивановичу Бочарскому, бывшему гвардейскому офицеру, человеку суровому на вид, весьма представительному, с манерами, внушавшими к нему уважение и страх. Принял он меня вежливо и сказал: «Вот комната, — при том столе будете заниматься, а чем заниматься, укажу я и время»; в заключение подал руку и отпустил, наставив, что к занятиям, кроме непредвиденных случаев, нужно приходить ежедневно и в будни и в праздники от 9-ти до 2-х часов дня и от 8-ми до 12-ти часов вечера.
Началось хождение в участок и искус в сидении и изучении разных премудростей. Спустя недели три, я уже настолько пригляделся, что помощник пристава нашел возможным чередоваться со мною в сиденье в участке по вечерам и в праздничные дни, когда обыкновенных текущих дел не бывает, а приходится только иногда составлять протоколы по разным экстренным делам. Помню, в одно воскресенье, когда бывает торг лошадьми на Конной площади, пришел в участок какой-то субъект, поразивший меня своей внешностью: это был высокий, лет 30-ти мужчина, с бородкой; одет он был в русскую поддевку синего сукна, держал себя развязно и как бы не походил на простолюдина, хотя усиленно имитировал его. Этот субъект обратился ко мне с требованием составить протокол об обмане, которому он подвергся на Конной площади; я стал расспрашивать его об обстоятельствах обмана, а он, отвечая на вопросы, к великому моему удивлению, попросил дозволения закурить папиросу. В нерешительности, что ответить, я подумал, что если он позволяет себе просить о подобном разрешении, то, вероятно, имеет на то данные; вспомнил о Якушкине. И мне пришла мысль, что заявитель нечто в этом роде и дозволил ему курить. Когда же речь дошла до звания субъекта, он назвал себя студентом Луканиным. Этот Луканин, впоследствии эмигрировавший в Америку, просветил меня относительно эксцентричности своей одеады, сказав, что он презирает все условности, считает себя передовым человеком и по этому случаю ему пришлось оставить университет, а теперь он занимается разными торговыми делами и враг всякой власти, потому что оная не делает людей счастливыми; далее преподал мне, что он почувствовал ко мне влечение и доверие, вследствие моего разрешения на курение папиросы, а потому он посвящает меня в свои думы.
До сего времени он имел с полицейскими чиновниками только неприятные столкновения, что много по этим случаям было составлено протоколов, и всякий раз дело начиналось с папиросы или с несоблюдения Луканиным, по мнению чиновников, должного этикета. Такое откровение Луканина польстило усвоивавшему-ся мною тогда служебному полицейскому такту, и такое мое самочувствие еще более подкрепилось, когда при передаче мною протокола приставу он двусмысленно улыбнулся и сказал: «А, Луканин! Не было у вас с ним никакой неприятности?» — «Нет, не было». Пристав удивленно посмотрел на меня и сказал: «Это хорошо».
Помшо еще эпизод: обыкновенно в течение ночи, да и дня, на улицах, в трактирах и в домах терпимости, при возникновении там драк, забирают разных пьяниц и буянов, отправляют их в полицейские дома, а по утрам всю эту братию смотрители домов доставляют в местный участок. И вот первый участок Рождественской части, как расположенный в здании части, всегда и в особенности после праздничных дней изобиловал этим балластом. В одно такое утро в числе забранных ночью буянов оказался православный священник; я, как новичок, с ужасом заметил за решеткой между разными оборванцами рясу священника, распорядился вывести его отсюда и попросил обождать решения его участи в комнате, где занимались служащие, сам же пошел доложить приставу о таком необычайном для меня казусе. Пристав, что называется, бровью не повел — вышел к священнику суровый, невозмутимый и начал допрашивать, как он попал в число козлищ. Оказалось, что священник состоял в духовной академии как вдовец и, не выдержав искуса, отправился в дом терпимости, там подкутил, затеялась баталия между посетителями, замешался и он; явился околоточный и всех участвовавших в беспорядке (если в таком месте когда-нибудь может быть порядок) отослал в часть.
Я думал, что пристав пригласит священника к себе в кабинет для расспроса, и тот факт, что допрос был сделан при всех, и служащих и дворниках, коробил меня; вслед за расспросом, обратившись ко мне пристав приказал: «Отпишите его к ректору духовной академии и отправьте туда». — «С кем прикажете отправить?» — полюбопытствовал
Тем не менее я никак не мог освоиться с мыслью об отправлении священника с городовым, и мое смущение еще более усиливалось неотступной просьбой священника пощадить его сан и карьеру, так как появление его в академии с городовым и объяснение в официальной бумаге случившегося с ним равносильно исключению его из академии, а о дальнейшей его участи и подумать страшно. Да, для меня все это было действительно страшно, и я обратился к помощнику пристава с просьбою, как бы облегчить участь священника и нельзя ли было обратиться за этим к приставу, но помощник тоже хладнокровно возразил, что об этом и говорить не стоит; пристав своего приказания не изменит, и оное должно быть в точности исполнено. Не будучи в силах помочь священнику и думая, что помощник более восчувствует положение священника, когда ему самому придется исполнить нравственную казнь над ним, сославшись на какое-то дело, я попросил помощника написать бумагу ректору и отослать священника, но помощник, ничтоже сумняся, также не поведя бровью, написал бумагу, позвал городового и приказал ему доставить священника по назначению. До сего времени без содрогания не могу вспомнить о такой жестокости.
Еще образчик петербургско-полицейских нравов. Было такое правило, по которому для уменьшения не зарегистрированной проституции, а стало быть и для уменьшения заражения, по праздничным дням околоточные надзиратели обходили трактиры и забирали в них парочки, наводившие на блюстителей предположение, что парочки эти любовники между собою. Сколько здесь происходило безобразий, одному Богу известно, а вот одно безобразие, мною наблюдавшееся. Сижу я по обыкновению в воскресенье вечером в управлении участка и в 1 1 часов замечаю появление городовых с разными лицами, преимущественно женщинами (забирали в трактирах только женщин в предупреждение скандалов в участке); городовые сдали их дежурному околоточному надзирателю и сами удалились. Я не мог сообразить, что это за прием, спросить же казалось неловким, чтобы не обнаружить своего незнания порядков, почему ждал выяснения, и вскоре дело выяснилось отчаянным воплем девушки, приведенной городовым. Услышав этот невыносимый вопль, я спросил у городового, за что он привел девушку, и получил в ответ: «Г. околоточный велел доставить, в трактире они задержали ее». — «Что же она там сделала?» — «С мужчиной значит была», — решил городовой. По заведенному тогда порядку, все околоточные должны были являться в участок с рапортом в 12 час. ночи, т. е. после запора всех питейных заведений, и потому я решил ждать околоточного, приславшего женщину, чтобы спросить у него о причине задержания ее.
Но все отчаяннее и навзрыд плакавшая девушка высказывала, что она ни в чем дурном неповинна, что по неопытности согласилась пойти в трактир с своим знакомым, что она служит у господ, и когда те узнают о бытности ее в трактире и в участке, то откажут от места, и она — пропащая девушка.
Мне казалось, что несчастная попалась в первый раз, иначе и не убивалась бы она так сильно, что горе ее искренно, и я с нетерпением ждал околоточного, чтобы расспросить его о деле и скорее отпустить девушку, так как выносить ее терзаний было невозможно.
Прибыл околоточный и доложил мне, что девушку он задержал в трактире за разврат, и что она подлежит отправлению во врачебно-полицейский комитет для выдачи ей так называемого желтого билета. Вот так штука! «Как же так, — думал я, — околоточный решает бесповоротно дело о разврате девушки?» Такую мысль я высказал околоточному, а он преспокойно ответил, что в комитете ее освидетельствуют, и если она окажется непорочную, то и отпустят.
Ответ околоточного мало удовлетворил меня и вовсе не утешил девушку, когда я объяснил ей, что ее ожидает, но напротив, мое объяснение привело несчастную в невыразимое отчаяние. Удрученный ее терзаниями, я готов был сейчас же отпустить жертву, но сделать этого не мог, опасаясь, чтобы околоточный, обидевшись за непризнание его авторитета, не доложил приставу. При таком обороте дела меня обвинили бы чуть ли не в нигилизме, такие примеры я уже слышал, и потому воздержался и должен был отправить девушку в часть до утра, утешая себя надеждой, что утром, быть может, мне удастся уговорить помощника пристава освободить девушку. Пришло утро, доставили из части всех ночевавших в ней, в том числе и подозревавшуюся в разврате девушку: она уже потеряла способность плакать и только немощно просила об освобождении. Попробовал было я замолвить слово помощнику, но тот, страшно боясь пристава, и подумать не мог о такой вольности и с полным усердием написал бумагу и отослал будущую обладательницу желтого билета в ужасный комитет.