Полиция Российской империи
Шрифт:
Все вместе взятое возбудило во мне радостное чувство; мне представлялось, что я возродился и возвратился в свой дом, ничто меня не страшило в этом симпатичном начальнике, и вместе с тем чувствовалась потребность быть ему полезным, при каковых ощущениях я с большим рвением принялся за свои обязанности.
Герасимов был человек вполне развитой; помимо того, что он знал службу и лично занимался всяким делом и письменным, и по наружному надзору, он следил и за умственным движением в обществе: читал газеты и разные книги, каковых наклонностей я впоследствии мало замечал между полицейскими офицерами. Быть может, и Бочарский в своей частной жизни имел такие же привычки, но я знал его только по службе и не мог определить иных его наклонностей; Герасимов же, как человек холостой, был более доступен: очень часто, прочитав что-нибудь занимательное, он звал меня в свой кабинет и
Прослужил я с Герасимовым от марта 1871 г. по сентябрь или октябрь того же года и ни разу ни словом, ни делом, а с моей стороны ни помышлением, между нами не произошло ни малейшего неудовольствия. И не могло быть никакого повода к тому, так как Герасимов относился к службе крайне точно и открыто, если можно так сказать, т. е. без малейшего крючкотворства; к публике был приветлив, сочузствен; от меня и от всех подчиненных требовал точно такого же отношения к службе, какое он сам проявлял, и весь этот режим так согласовался с моим взглядом на службу, что исполнить приказание Герасимова, заслужить его одобрение, было моим пресердечным желанием.
Здесь будет кстати сказать о весьма щекотливом деле, именно об отношении полиции к обывателям-собственникам в материальном отношении, т. е. о взятках, в которых полицию обвиняют поголовно.
Слышал такое обвинение и я, когда служил в полку, почему питал к полиции пренебрежение и на полицейского чиновника смотрел, как на вместилище всяческой нравственной гадости; мне казалось, что полицейский чиновник только и помышляет о том как бы совершить каждому, кто с ним столкнется, какую-нибудь каверзу. Этот взгляд на полицию, созданный отчасти и тогдашним направлением литературы, долго удерживал меня от окончательного решения — искать исхода в полицейской службе, и решению этому поспособствовала слава Трепова, которую он создал себе своими преобразованиями полиции и личными качествами.
По переводе, будучи у Бочарского, хотя я и не мог получать подтверждения моего мнения о зловредности полицейского чиновника, но все же сердце мое не лежало к виденному мною; у Мироновича же я пришел к тому заключению, что все мною слышанное о полиции в невыгодном для нее свете совмещается в Мироновиче и в обстановке, им созданной; и только у Герасимова я увидел совсем иное поведение, не отталкивавшее меня от полицейского чиновника, а заставлявшее с большим интересом вдумываться в жизнь неведомой мне среды и понять смысл ее.
Пока я был прикомандированным офицером, инструкции которого ограничиваются только исполнением приказаний почти по каждому поручаемому делу, я не мог заметить отношений обывателей к приставу и его помощнику; чувствовал только инстинктивно, что у Мироновича дело велось нечисто, но точно и подробно относительно взяток ничего не знал. Дело в том, что до Трепова петербургская полиция получала крайне ограниченное содержание; например, бывший квартальный надзиратель, почти то же, что нынешний пристав, получал что-то около 16 рублей в месяц — не более (а нынешний пристав 200 рублей с лишком), и в дополнение к столь скудному окладу был установлен обычай: на Новый Год и на Пасху, принося поздравление, посылать известные денежные подачки: квартальному надзирателю, частному приставу, полицмейстеру и самому оберуполицмейстеру; обычай этот, как бы узаконенный, до того строго и точно соблюдался, что император Николай I посылал праздничные каждый раз по 100 р. тому квартальному надзирателю, в квартале которого находился Зимний дворец.
Преобразовывая полицию и соображая, что не может полицейский чиновник быть справедливым к своим обывателям, если он зависит всецело от их щедрости, Трепов, установив столь приличное содержание, что на него в то время можно было существовать безбедно, воспретил чинам полиции принимать праздничные деньги, хотя бы таковые и добровольно присылались домовладельцами или разными промышленниками и торговцами, заинтересованными в благорасположении полиции. Такое распоряжение Трепова было крайне не по вкусу старослуживым полицейским чиновникам, ибо если новые оклады и обеспечивали жизнь их, а для вновь поступающих в полицию представлялись блаженством, но сумма прежних праздничных в населенных и торговых кварталах превышала в 4–5 раз оклад нового жалованья, и потому старые
Очевидно и сам Трепов при его необычайной энергии начал снисходительно относиться к натиску гидры, иначе жажде наживы, с каждым годом все более и более завладевавшей обществом. Трепов имел много врагов в высших сферах, разумеется, из зависти, так как пользовался большим доверием у императора Александра II и многое доводил до его сведения такое, о чем многие желали бы подчас и сами позабыть.
Такие-то господа завистники всячески старались осуждать все действия Трепова и косвенно возбуждать против него даже служащих в полиции; так, в 1876 году, одно высокопоставленное лицо, владевшее домами в 3 уч. Спасской части, получив доклад от своего управляющего о том, что пристав сказанного участка не принимает праздничных, распорядилось пригласить к себе бессребреника.
Явился к нему капитан Орлов и услышал такую речь сановника: «Так благодарен вам за ваше отношение к моим домам, что желал бы поблагодарить вас; между тем мой управляющий доложил мне, что вы не приняли моего конверта; почему это, скажите?» Пристав ответил — почему, и добавил, что градоначальник строжайше запретил принимать праздничные. «Что ваш Трепов! — возразил генерал. — Какое он имеет право воспрещать мне распоряжаться моим имуществом! Я прошу вас принять от меня подарок, и притом за все то время, которое вы состоите в этом участке приставом», — и протянул приставу конверт, а в том конверте было вложено 300 рублей.
Вот об этих-то праздничных при назначении меня помощником пристава я имел смутное понятие, и деятельность Герасимова, если бы таковая походила на обычаи квартальных надзирателей, несомненно многое уяснила бы мне; но ни разу я не заметил ни малейшего якшательства пристава с обывателями; мало того, если бы в участке были приняты праздничные обычаи, то таковые отразились бы и на мне; непременно какой-нибудь добродушный домовладелец, ублажая пристава, вспомнил бы и обо мне, но за все время моего служения с Герасимовым и с другими приставами этого участка я ни от кого не получал никакой благостыни. Раз только, помню, после моей женитьбы, участковый паспортист, старинный полициант, подошел ко мне и передал следующее: «Ф. Ф., у нас в участке живет известный парфюмер Рузанов, дом свой имеет на Загородном, — так вот он узнал, что вы женились, прислал сверток с парфюмерией и просил передать вам для молодой жены». Это происходило уже после Герасимова. Меня удивило такое предложение, совестно стало, и я отверг сверток, но старик паспортист стал доказывать мне, что сверток и для меня не составляет интереса, тем более для Рузанова, и если я отошлю дар обратно, это очень обидит старика; послал-де он духи свои потому, что «лично с вами не знаком, и самому поздравлять вас было бы и того неуместнее, а он такой добряк, что любит услужить! Примите!» Выслушал я эти резоны и подумал, что в них есть основание; что отказом отдухов я выкажу свою гордость и формализм, а потому решил принять духи с тем, чтобы больше не обращались ко мне с такими любезностями, так как оные для меня крайне стеснительны, — и не обращались.
Могу сказать — блаженствовал я с Герасимовым и врачевал свои раны, полученные на первых порах своей новой службы; блаженство мое еще более увеличилось тем, что с получением новой должности я получил возможность довершить затеянное мною дело женитьбы, и 15 августа 1871 года в церкви св. Станислава в Коломне был благословлен союз мой с незабвенной моей женой, Софьей Станиславовной, урожденной Войцеховской.
Так мирно, светло, радостно тянулось время, весьма, впрочем, короткое; вскоре пошли разные невзгоды и окончились печальной для меня катастрофой: 10 января 1872 года от преждевременных родов жена моя умерла, и горю моему я не знал пределов.