Полиция Российской империи
Шрифт:
Это был первый мой дебют составления протокола при начальстве, хотя до этого случая я много написал их и несколько поднаторел, хотя и не был доволен собою.
Так тянулось время моего прикомандирования ко 2 участку Литейной части. Очистили улицы от зимней грязи, и к 5 марта, как теперь помню, о снеге и помину не было, ездили на колесах, а 6-го марта, когда я был еще в кровати, в 7 часов утра вошел в мою комнату Сенкевич и радостно заговорил: «Кричите: Боже, Царя храни!» — «Да что случилось?» — заволновался я. — «Кричите!» — настаивал Сенкевич, и я повторил клик.
В пояснение приема Сенкевича следует сказать, что еще в Кронштадте
Слава тебе, Господи! Наконец-то кончились мои терзания и неизвестность об ожидавшей меня участи! Теперь я вступил в колею, думалось мне; это назначение давало мне 125 рублей в месяц содержания, а о большем я не мог мечтать и не мечтал.
Таким образом, моя горькая доля в полиции продолжалась от 28-го сентября 1870 года по 6 марта 1871 года, т. е. с небольшим 5 месяцев; нельзя не признать, что это очень короткий срок, и такое назначение породило многих завистников, так как были и такие прикомандированные чиновники и офицеры, которые дожидались по два года и больше назначения на такую же должность, но ожидания не приводили к цели. Были между ними и такие, которые предсказывали мне полную неудачу и удивлялись моему переводу из полка, и вдруг такой, по милости Божией, оборот!
Действительно, в этом, как и в последующей моей службе и вообще в жизни, я вижу только милость Божию, ибо никакой заступы у меня не было, а сам я полагал так: если меня повысят помимо просьб, это даст мне указание на мою пригодность к службе, усилит мою энергию; если же я добьюсь повышения просьбами со стороны, то есть протекцией, то и останусь в неизвестности относительно своих личных служебных талантов, и этим соображением я руководствовался все время до оставления мною службы, не только не заискивая для повышения, а напротив того, если видел, что требовалось только это заискивание, я начинал удаляться, чтобы сохранить возможную по службе независимость.
Простился со мною Миронович очень дружески и радостно: «Говорил же я тебе, что скоро назначат, вот и назначили!» — сказал он, пожелав мне всяких успехов, и я направился к новому своему приставу.
Как в Бочарском я видел строгого и сурового службиста, человека порядка и непреклонной воли, так в Мироновиче все эти качества Бочарского находились в полном отсутствии: безалаберный, без всяких принципов и убеждений, склонный только к увеличению своего личного благосостояния, падкий к женщинам, что особенно было заметно, смотревший на службу, как на средство к получению всех нужных ему благ, к тому же своенравный, вспыльчивый, нимало не искренний, — он производил на меня безотрадное впечатление, и как, оценивая Бочарского, я думал, что мне никогда не подняться до должности пристава, так при знакомстве с Мироновичем я становился в тупик относительно требований, какие предъявляются Треповым к офицерам, назначаемым на эту должность.
Я не мог понять, как можно на одну и ту же должность назначать людей столь противоположных качеств, и только
Впоследствии я убедился, что никакой равномерности и не может быть при назначениях в полиции, что выбор на должности крайне затруднителен, что людей, вполне способных и пригодных к делу полицейской службы, так же трудно найти, как трудно между монахами указать на действительного подвижника, а дальнейшая моя служебная практика подсказала мне, что настоящий полицейский чиновник, если и не выше подвижника, то его синоним.
А, между прочим, я слышал рассказ, что один знакомый Трепова, назвав ему служившего тогда (ныне умершего) пристава, спросил его: «Что вы, Федор Федорович, держите N.? Ведь он форменный подлец!» — «Э, батюшка, в полиции и такие годятся!» — был ответ Трепова; вот и рассуждай тут, какие люди нужны в полиции.
А я все-таки продолжаю думать, что суть остается вся в том, что приискать годного к полицейской службе человека и именно человека при усвоенном взгляде на полицию так же трудно, как указать на действительного подвижника.
И сколько требуется качеств от полицейского чиновника! Необходимо образование, и чем выше, тем лучше, чтобы был психологом, понимал бы жизнь не понаслышке только, не из книг, с каковыми познаниями вступил я, а в действительности, чтобы обладал даром слова, имел бы благообразную внешность, чтобы был наделен хорошим воспитанием, крепким здоровьем и вообще производил бы впечатление вполне порядочного человека, а при всем том не был бы корыстолюбив, имел бы мягкое сердце и непреклонную волю и усвоил бы себе девиз, что скромная и нравственная жизнь украшает полицианта, как цветы украшают сад…
И не перечислить мне всех перлов, присущих человеку, избравшему полицейскую службу, по сознанию той великой пользы, какую должен он приносить обществу, если только это сознание руководит его действиями, — в противном случае получается субъект, вполне антипатичный и возбуждающий к себе именно ту брезгливость, какою и дарит полицианту общество.
Между тем добрые отношения общества к полиции чрезвычайно важны во всех отношениях, в особенности, когда в обществе происходят всякие движения. Мне думается, что если бы в обществе было больше доверия и симпатии к правящим вообще и к полиции в частности, то многие катастрофы конца 70-х годов не могли бы иметь места у нас.
Но это суждение между прочим. Продолжу свои воспоминания о том, как я отправился к новому своему начальнику, приставу 3 участка Московской части, капитану Герасимову. Платон Панфилович Герасимов был по специальности архитектором, около 35 лет, небольшого роста, белокурый, худощавый, с умным лицом, на котором выражалась как бы боязливость, точно он чувствовал, что каждую минуту над ним стрясется какая-нибудь беда. Принял меня Герасимов очень просто, дружелюбно, чем произвел на меня успокаивающее впечатление. Не было в нем сухости и абстрактности Бочарского, ни излишней бесшабашности и фамильярности Мироновича; Герасимов всем существом своим сразу внушал к себе расположение, не скажу — доверие, потому что упомянутое мною боязливое выражение его лица возбуждало сочувствие к нему или сожаление, а вместе с тем и желание придти к нему на помощь в неведомой его тревоге.