Политэкономия соцреализма
Шрифт:
В конце «Поэмы» Макаренко утверждает: «На здоровой новой почве, окруженная заботой чекистов, каждый день поддержанная их энергией, культурой, талантом, коммуна выросла в коллектив ослепительной прелести, подлинного трудового богатства, высокой социалистической культуры, почти не оставив ничего от смешной проблемы «исправления человека»» [378] . Автор писал, что «поэма вынужденный жанр, и что скоро не нужно будет писать «педагогических поэм», а можно будет создать «простую деловую книжку»: «Методика коммунистического воспитания» [379] . Слова о «коллективе ослепительной прелести» стали своего рода прологом к книге «Флаги на башнях», о которой Макаренко сказал: «В этом романе говорится о железной, строгой, крепкой дисциплине, которая способна привести к идиллии» [380] .
378
Макаренко
379
Там же. С. 517.
380
Макаренко А. С. Педагогические сочинения. Т. 4. С. 149.
Макаренко не оговорился, назвав свою последнюю книгу романом: это был уже вполне соцреалистический роман – с удивительно красивыми героями, живущими в «социалистическом детском коллективе, в котором срывы и катастрофы невозможны» [381] («ему не пришлось наблюдать не только драк или ссор, но даже сколько-нибудь заметной размолвки, озлобленного или вздорного тона» [382] ), с мудрым руководителем («Захаров посмотрел Игорю в глаза, посмотрел внимательно, спокойно. И сказал медленно, немного сурово: Все понимаешь? Это хорошо. Я так и думал, что ты человек с честью. Значит, завтра ты сделаешь все, что нужно» [383] ); с врагами–вредителями и их разоблачением («Это только ниточка. А клубочек НКВД распутает» [384] ), с чекистами («Дорогие друзья! Только не успокаивайтесь. На своей шкуре вы почувствовали, как трудно бороться с врагом… вы теперь знаете, что такое враг и сколько он зла может принести… Теперь колонисты за каждым словом Крейцера видели сущность вопроса. Они видели, как опасен и скрытен может быть враг, и они готовились встретить его в жизни с неприкрытой, уничтожающей ненавистью, встретить в самом начале его предательства» [385] ). Макаренко пришел к этому роману не от литературы, но от своей педагогики, которая естественным образом прорастает в такого рода литературу.
381
Макаренко А. С. Флаги на башнях. С. 471.
382
Там же. С. 117.
383
Там же. С. 206.
384
Там же. С. 452.
385
Там же. С. 456.
3
БЛУД ТРУДА: ОТ РОМАНА С ПРОИЗВОДСТВОМ К ПРОИЗВОДСТВЕННОМУ РОМАНУ
Есть блуд труда, и он у нас в крови.
— Вот еще надлежало бы и товарищу Вощеву приобрести от Жачева карающий удар, – сказал Сафронов. – А то он один среди пролетариата не знает, для чего ему жить.
— А для чего, товарищ Сафронов? – прислушался Вощев из дали сарая. – Я хочу истину для производительности труда.
Сафронов изобразил рукой жест нравоучения, и на лице его получилась морщинистая мысль жалости к отсталому человеку.
— Пролетариат живет для энтузиазма труда, товарищ Вощев! Пора бы тебе получить эту тенденцию. У каждого члена союза от этого лозунга должно тело гореть!
Андрей Платонов. Котлован
Революция открыла перед искусством новый сюжет: в качестве сюжета она предложила самое себя. Этот революционный нарциссизм не следует однако рассматривать в качестве чистого продукта происшедшего в 1917 году переворота. В центре политического воображаемого революционной эпохи оставался, говоря словами Пьера Бурдье, процесс «номинации класса», т. е. создания самого революционного субъекта. Процесс этот хотя и не был рожден революцией, но получил от нее невиданное ускорение, эксплицитность, легитимность и тотальность.
Традиционно пролетарская культура понимается через отталкивание от культуры буржуазной. В этой проекции постреволюционная советская культура рассматривается в категориях «большого возврата» – как тематически и эстетически мелкобуржуазная. В нашу задачу не входит доказательство глубокой традиционности, а тем самым явной генетической связи (если не прямой зависимости) пролетарской культуры от буржуазной; тем более не входит в нашу задачу рассмотрение истоков вполне буржуазного «левого искусства». В центре нашего рассмотрения будет связь пролеткультовской и авангардистской утопии с советской культурой в единственном аспекте – в плане эстетизации труда и производства. Поскольку именно здесь концентрировалось политическое (собственно, «классовое») воображаемое создающего самого себя субъекта революции, без рассмотрения этой сферы невозможно понимание дальнейшего мутагенеза этого субъекта в сталинской культуре. В конце концов, сама легитимность сталинизма прямо зависела от статуса этого «пролетарского» субъекта. Моделируемый соцреализмом «социализм» должен был во всем напоминать о революционных фантазмах дискурсивно, будучи функционально противоядием от них. Это был дискурс «напоминания» через стирание памяти о революции и практиковавшихся в революционную
Пролетарская поэзия появилась на свет с тяжелой родовой травмой эстетической вторичности и «буржуаного эстетизма». Уже в дореволюционной пролетарской поэзии производство, трудовые процессы, инструменты, станки, завод, фабрика, город становятся главным предметом «эстетического переживания» (своего рода ненависти/любования), сохраняющего всю стилевую палитру своего времени.
Тут и «молитвы труду» (с вполне буржуазной его «фетишизацией», осуществляемой в стиле державинской оды), как у патриарха пролетарской поэзии Федора Шкулева в его стихотворении 1902 года:
Труд честный раны заживляет, Труд силы, бодрости дает, Труд сам господь благословляет, Труд в мире все переживет… [386]Тут и «песни–жалобы фабричного горемыки» [387] конца 90–х годов XIX века, как у одного из «отцов» пролетарской поэзии Егора Нечаева:
Под крышей шумного завода Среди безмолвного народа Моя жизнь горькая текла, Без алых зорь и ясных дней Полна лишений и скорбей.386
Цит. по: Мазаев А. И. Концепция «производственного искусства» 20–х годов. М.: Наука, 1975. С. 49.
387
Львов–Рогачевский В. Л. Очерки пролетарской литературы. М.; Л.: ГИЗ, 1927. С. 16.
Тут и стилизации под «народную песню» (у С. Лукашина):
Злая ты судьбина! Как тебя изжить? Стань, моя машина, Перестань давить!.. [388]Тут и знакомые образы крестьянской поэзии новых пролетариев, вчерашних крестьян, – с городом–спрутом и машиной–вампиром, высасывающим силы и кровь (у А. Дикого):
Здесь мощь и власть машин. Покинув косы, сохи, Пришельцы деревень таят И скорбь и вздохи. Здесь все рабы. (И т. д.) [389]388
Лукашин С.Стихотворения. Орехово–Зуево [Б. и.], 1918. С. 6.
389
Цит. по: Фриче В.Пролетарская поэзия. М.: Пролеткульт, 1919. С. 86.
Тут и традиционная мрачная «пролетарская готика» (в стихотворении Розенфельда «Машина»):
Вертятся и дико грохочут машины, И, слушая вой их, я скорбно притих. Исчез я бесследно средь странной пучины. Я – тоже машина средь массы других. Мертвы мои чувства, мертвы все мышленья. Все то, что любил я, чем вечно я жил, Святые надежды, мечты и стремленья, Все лучшее труд мой во мне подавил. Колеса мелькают в безумном движеньи, И мозг мой туманят и давят они, И чудится мне, чьи-то страшные очи Пытливо и зорко за мною следят И вечно твердят мне с утра до полночи: Ты тоже машина, не более, брат! [390]390
Розенфельд А.Машина // Правда. 1914. 1 апреля.
Труд–каторга, завод–каземат, фабрика–душегубка, город–спрут… Суммируя мотивы ранней пролетарской поэзии, один из главных ее исследователей Владимир Фриче писал: «Длинной вереницей проходят перед нами дети рабочих, умирающие от чахотки в больнице, безработные, бредущие нищими по большой дороге, углекопы, погибающие от взрыва в шахте, матери, изнывающие в непосильном труде, чтобы прокормить семью […] это плач над трагической долей пролетариата» [391] . Между тем этот «скорбный плач» следует рассматривать не столько в плане выражения«классового сознания», сколько в плане его формирования. В готовых стилевых формах массовой культуры рубежа веков социальная фрустрация искала и находила для себя пути выхода из немоты. Так в эстетических формах возникал «классовый дискурс»; так номинировался «класс».
391
Фриче В.Пролетарская поэзия. С. 47.