Политическая исповедь. Документальные повести о Второй мировой войне

Луценко Юрий

Повезло нам с Игорем встретиться только летом 1945 года. К этому времени он уже справился со своей бедой. Как выяснилось потом, он сам, в присутствии молоденькой медсестры, которая платочком закрывала носик от вони, скальпелем ампутировал себе фалангу большого пальца на ноге. И только после завершения операции сестричка привела его в сознание и неумело забинтовала. А потом несколько раз тайком приносила пенициллин и посыпала им рану, делая очередную перевязку.

Следователь Игоря, совсем молодой и очень смешливый капитан-еврейчик, решил проявить инициативу и в перечень статей нашего обвинения включить еще одну статью – «попытка

террора». Для этого ему необходимо было провести с нами очную ставку. Дело в том, что в нашем имуществе, выброшенном отдельным парашютом, они нашли печать из латуни для пакетов со значком «Третья сила». Учитывая остроумие капитана – следователя Игоря, можно предположить, что беседа у них на тот час шла не вполне серьезная. И Игорь, утратив бдительность, высказал мысль, что печать эта, вполне возможно, предназначалась для того, чтобы штамповать лбы поверженным коммунистам. А поскольку я отрицал эту ахинею напрочь, капитан решил вывести нас на чистую воду.

Однако мы оба были так рады неожиданному свиданию, что повод для этого и присутствие самого капитана остались для нас уже только фоном. Слова относительно печати я расценил как недоказанный домысел. Капитан назвал меня уже довольно добродушно «чмо» и объяснил аббревиатуру: «чудишь, мудришь, обманываешь».

Мы с Игорем уже были в том состоянии, когда и палец казался нам смешным и забавным. И, не сговариваясь, мы расхохотались в ответ так, как бывало когда-то в «прежней» жизни. Следователь немного позлился, а потом, видимо, вспомнил, что сам нарушил этикет «следственного эксперимента» – не пригласил прокурора на очную ставку. Тогда он сам нехотя хохотнул и порвал заранее заготовленный протокол. И велел даже покормить нас солдатскими щами из одного котелка, прежде чем отправить на «отдых». В одной машине мы сидели рядом и улыбались, на удивление конвоя.

И это была наша маленькая победа!

Ребята из числа военнопленных как-то сумели сговориться, чтобы показать на следствии, будто они еще в Кракове готовились, оказавшись на территории СССР, арестовать нас четверых и передать в руки представителей власти.

Саша Никулин к тому времени восстановил свою настоящую фамилию Попов и выглядел лучше всех нас. Однажды во время переезда в автомашине, когда шел проливной дождь и солдаты немного ослабили бдительность, он рассказал мне о заговоре в отряде и просил прощения от имени всех его участников. Я ответил, что не буду обижаться, если они в свою компанию примут еще и Павлика Иванова, на которого у чекистов не было серьезных материалов.

Нам с Игорем вся эта их возня повредить уже никак не могла; я соглашался со всем, какую бы чушь обо мне ни рассказывали наши «противники», и отбивался только от излишеств в трактовке штампа и от протокольной оценки наших действий.

Втайне я надеялся, что кто-то более умный и справедливый когда-нибудь, даст Бог, прочтет эти «труды» и расставит все по своим местам! И спорил со следователем из-за подтекста в каждой фразе и за значение каждого слова. Это выводило майора (потом подполковника) из себя. Он не уступал и не мог уступить, потому что в их юриспруденции со времен Гражданской войны сложились малограмотные «революционные» штампы, по их мнению, усиливающие значение слов обвинения.

Больше всего нас обоих злило расхождение в определении понятий «преступная» деятельность, «контрреволюционные» или «революционные» действия. Он называл меня «контриком»,

а я себя, наоборот, – «революционером». В конце концов он все же не так часто использовал эти слова.

Однажды Маракушев, к тому времени уже подполковник, был в командировке, и мне полагался «отгул», меня все-таки вызвали и повезли в следственный корпус. Да еще с особым почетом – одного на трехтонной машине при четырех автоматчиках сопровождения. Оказалось, со мной пожелал говорить «сам» – начальник контрразведки генерал-майор Попов.

Беседа в присутствии толстого, на вид добродушного майора, с которым мы не были до этого знакомы, длилась более двух часов. Генерал был покладист, грубоват и по-солдатски остроумен. Он по-отечески пожурил меня за участие в авантюре с нашим полетом. Поиздевался немного и над названием «Третья сила»…

Это в ту ночь он рассказал мне, что нашему Саше Никулину (Попову) повезло несказанно. Генерал был не только его однофамильцем, но и земляком, а возможно, и дальним родственником. И лично знал отца Саши – директора школы в городе Грязи Воронежской области.

Но главное, генерал очень хотел узнать из нашей беседы, сколько же в действительности денег мы привезли с собой. Он сам скрупулезно посчитал всю наличность – и в карманах у каждого бойца, и в отдельном пакете.

Все «десантники» заявляли в один голос, что немцы «подарили» нам два миллиона. И только я упрямо твердил, что у нас было меньше миллиона девятисот тысяч рублей. Дело в том, что часть денег все же разворовали бойцы отряда, которым повезло найти наш грузовой парашют в брянском лесу. Никто не хотел признаваться в грехе, потому что это грозило военным трибуналом. Генералу лично пришлось вести дознание о своих мародерах.

Но при встрече со мной ему хотелось выглядеть гостеприимным хозяином, и он добродушно улыбался на протяжение всей нашей беседы. Его полное лицо располагало к откровенности. И я без утайки рассказал улыбающемуся человеку, что часть денег мы потратили уже в Кракове. Валюта эта была там в ходу наравне с польскими злотыми. Причем ее ценность росла по мере приближения Красной армии. Мы покупали на рынке лук, чеснок и другие овощи, которых нам не хватало, а иногда еще и мясо, молоко и другие продукты.

Но больше всего – именно сто тысяч рублей – я подарил Сусанне Даниловой в вечер последней нашей встречи. Меня с ней связывали дружеские, теплые взаимоотношения: она называла меня своим братиком, а я ее – сестричкой. Я знал, что у Даниловых никаких средств, кроме того солдатского пайка, который они получали у немцев, не было. И им про запас деньги были очень нужны.

Генерал поблагодарил меня за откровенность, поручил майору оформить мои показания, пошутил еще немного как с добрым знакомым, велел адъютанту покормить солдатскими щами, пожелал доброго утра и распорядился отправить «домой», опять на «персональном выезде».

А со следующей ночи началась у нас с этим майором «настоящая работа». В отсутствие генерала он оказался совсем не добродушным, а открыто злым, изобретательным и жестоким. Из поручения, ему данного, он, пока Маракушев отсутствовал, решил создать целое дополнительное дело. Мне было предъявлено обвинение в том, что я выплатил казенные деньги шпионке за сообщение некой секретной информации. Версия была настолько дикой, что я начал открыто хамить следователю. А тот в ответ не скупился на провокации и физические меры воздействия.