Политическая наука №3 / 2017. Советские политические традиции глазами современных исследователей
Шрифт:
Два с небольшим года, разделяющие «Преображенскую революцию» 19–21 августа 1991 г. и принятие Конституции новой России 12 декабря 1993 г., вне всякого сомнения, стали временем решающей трансформации политического порядка и определения вектора его последующего развития. В этот же период российское общество испытало сильный травматический шок, сопровождавшийся утратой жизненных ориентиров для десятков миллионов людей. Причем борьба за власть – между Борисом Ельциным и Михаилом Горбачевым в последние месяцы номинального существования Советского Союза, затем – между Ельциным и Верховным Советом – способствовала тому, что социальная травма оказалась еще более болезненной. В этой борьбе определяющими были решения и действия основных политических акторов, тогда как структурные ограничения были недостаточными, чтобы предотвратить насильственную развязку 3–4 октября 1993 г.
Силовое разрешение политического кризиса осени 1993 г. означало
Принятие Конституции должно было способствовать упрочению формальных институтов. Однако институционально-структурной стабильности немедленно достичь не удалось. На деле происходило нечто другое. Как в период острого политического противостояния первых постсоветских лет, так и в последующие годы политические акторы все чаще обнаруживали, что использование неформальных институтов зачастую оказывается более эффективным с точки зрения минимизации трансакционных издержек [Гельман, 2003], достижения краткосрочных и среднесрочных целей. А среда, обеспечивавшая максимальную эффективность неформальных институтов, сформировалась уже к концу перестройки – прежде всего, это были симбиотические сетевые структуры, объединявшие и представителей партийно-комсомольской номенклатуры, и бывших теневиков, и наиболее удачливых кооператоров. Правительство реформаторов, впрочем, оказывало активное воздействие на дальнейшее структурирование этой среды, используя такие инструменты, как льготное кредитование, субсидирование экспорта, дотирование импорта, чековая приватизация, в дальнейшем – залоговые аукционы. В этом смысле реформы можно рассматривать как социальную инженерию. В результате в первой половине 1990-х годов на арену общественной жизни вышла новая социальная группа предпринимателей, почти не имевших опыта организации производства и создания бизнеса в условиях открытой рыночной конкуренции. Их магистральный путь был иным: они сумели добиться успеха не вопреки, а благодаря распаду советской хозяйственной системы, причем их основной способ ведения бизнеса состоял в умении «решать вопросы» на разных уровнях – от локальных криминальных структур до федерального правительства. Но именно благодаря такого рода сетевым взаимодействиям можно было обеспечить воспроизводство в качественно новых условиях связки «власть / собственность», освободив ее от политико-идеологических ограничений советской эпохи.
В 1990-е годы Россия совершила рывок к капитализму, но совершила его так, как могла, воспроизведя в качественно изменившихся условиях привычную для нее связку власти и собственности. Иначе говоря, в России возникла специфическая версия неопатримониального капитализма. Еще Макс Вебер характеризовал отношения власти и собственности в России XVI–XIX вв. как особую вариацию патримониализма – царский патримониализм [Weber, 1976, p. 621–623]. Во второй половине XX в. Ричард Пайпс внес значительный вклад в разработку представлений о патримониализме в России, рассматривая отсутствие либо нечеткость разграничительной линии между собственностью и политическим суверенитетом как фактор, определяющий особенности русской истории в дореволюционный период [Пайпс, 1993]. Шмуэль Эйзенштадт, адаптируя концепцию Вебера к проблематике модернизации, использовал термин неопатримониализм [Eisenstadt, 1973]. Неопатримониализм можно рассматривать как комбинацию двух типов политического господства – рационально-бюрократического и патримониального. Функционирование власти в условиях неопатримониализма лишь внешне подчиняется формально-правовым нормам, тогда как реальная практика является неформальной и обусловленной личностными отношениями, или, иначе говоря, строится «по понятиям». При этом неопатримониализму соответствуют авторитарная организация социально-политических отношений и рентоориентированная модель экономического поведения [см.: Erdmann, Engel, 2006]. Украинский исследователь А.А. Фисун определяет постсоветский неопатримониализм «в качестве особой системной формы производства и присвоения политической ренты на основе монополизации властноадминистративных (силовых
Воспроизводство в России в новом обличье патримониальной модели дает богатый материал для дальнейших дискуссий об исторической колее [см.: Аузан, 2007]. Выглядит все так, будто в начале 1990-х Россия едва не выкарабкалась из глубокой колеи зависимости от прошлого, а к концу того же десятилетия – с радостью в нее вернулась. Объяснить такую траекторию развития только действием культурных кодов и силой традиции довольно сложно. История России XX в. – это история жесточайшей насильственной ломки традиционной культуры. Однако ломка традиции не равнозначна ее уничтожению. Современная Россия – это не страна без традиций, а, скорее, страна с обрывками традиций. Во всяком случае нет оснований утверждать, что такие формальные институты, как альтернативные выборы представителей государственной власти или независимый суд противоречат сохранившимся традиционным ценностям среднестатистического россиянина.
Институциональная констелляция на момент катастрофы советской системы характеризовалась дискретностью и неустойчивостью формальных институтов. Одновременно усилилось значение неформальных институтов, обращение к которым позволяло ограничить неопределенность для индивидов и социальных групп. Именно неформальные институты способствовали дальнейшему воспроизводству ряда культурно обусловленных моделей поведения и реакций. Но воспроизводилось далеко не все, а только то, что способствовало посткатастрофной адаптации, более-менее успешному обживанию обломков рухнувшей системы. Не культурные факторы как таковые, но атомизация общества, резкий рост уровня взаимного недоверия и страха, осознание ненадежности и непредсказуемости повседневной жизни в наибольшей степени препятствовали успешному развитию формальных институтов [см.: Гудков, 2004].
В то же время и основные агенты политических трансформаций все более охотно делали ставку на неформальные институты вплоть до фактической передачи на «аутсорсинг» экономическим группам интересов ряда функций государственного управления. Такой порядок дел компенсировал слабость государства и одновременно создавал дополнительные страховочные механизмы для тех акторов, которые испытывали неуверенность в своем политическом долголетии при опоре лишь на формальные институты. Апогеем здесь можно считать президентские выборы 1996 г., период «семибанкирщины» и проведение залоговых аукционов.
Реинкарнация патримониализма происходила как вследствие стремления ключевых политических игроков найти оптимальный в условиях того времени способ достижения своих целей, так и благодаря реализации на уровне массовых социальных групп стратегий ухода от неопределенности и минимизации рисков. На этом пути на протяжении 1990-х годов были пройдены важные развилки. Уже во второй половине 1990-х годов обозначилась перспектива мутации формулы «власть – собственность» и ее замены на формулу «собственность – власть – собственность».
В России середины 1990-х годов власть сформировала новый слой крупных собственников, который, пользуясь слабостью государства, заявил претензии на установление контроля над породившей его властью. Следствием подмены формальных институтов неформальными могла стать приватизация политической власти экономическими группами интересов, после дефолта 1998 г. сосредоточившими под своим контролем около 1/3 российского ВВП [см.: Rutland, 2008]. Однако сама суть политического кризиса, начавшегося 17 августа 1998 г. с объявления технического дефолта и завершившегося с передачей президентской власти от Бориса Ельцина Владимиру Путину 31 декабря 1999 г., состояла в том, чтобы воссоздать более приемлемую для большинства политико-экономических акторов и массовых групп населения неопатримониальную модель, в которой определяющая роль принадлежит государственной власти.
Даже для значительной части влиятельных групп экономических интересов, каждая из которых представляла собой мощную сетевую структуру, потребность в функции арбитража со стороны государства была очевидной. Но еще более важно, что государство как верховный арбитр должно было обеспечить сохранение новой структуры крупной собственности, не обладавшей достаточной легитимностью в глазах основной части российского населения. Для большинства граждан России приватизация стала неотъемлемой частью индивидуального и коллективного травматического опыта, символом вопиющей социальной несправедливости и чудовищной коррупции. Неудивительно, что около 1/3 респондентов даже в начале 2000-х годов высказывались в пользу ренационализации крупных компаний, а за «устойчивым и широко распространенным отрицательным отношением к последствиям приватизации обнаруживалось раздраженное и мстительное ожидание “социального реванша”, парадоксальным образом сочетающееся с практически полным отсутствием надежд на восстановление “социальной справедливости”» [Зоркая, 2005, с. 94].