Политолог

Проханов Александр Андреевич

Телекамера показала вход в метрополитен, куда устремлялась непрерывная толпа. Возникло, как бы случайно, лицо молодой чеченки, — Эльзы, взявшей имя в память о замученной полковником Будановым Эльзы Кунгаевой. В черном долгополом пальто, с длинным, смуглым лицом, на котором сверкали яростные, влажные глаза, она держала обе руки в небольшой муфте из темного, блестящего меха. Камера проводила ее к эскалатору, некоторое время озирала вестибюль, и Стрижайло никак не мог понять, какая же это станция метро, — то ли «Проспект Мира», то ли «Семеновская». Камера спустилась вниз, на платформу, и Стрижайло понял, что это «Новослободская», — пышные стеклянные витражи, букеты, цветы, экзотические листья, мимо которых, не замечая их красоты, торопились озабоченные пассажиры. На платформе, в ожидании поезда, стояла густая толпа. Объектив

сразу же отыскал девушку, — она стояла, прижавшись к витражу, словно не желала сливаться с толпой, испытывая к ней брезгливость. Ее темные брови почти срослись, тонкий нос делил лицо на две правильные длинные доли. И это лицо выражало муку, нетерпение, ожидание чуда, когда божественная сила унесет ее молодую жизнь прочь с этой грешной земли, где люди терзают друг друга, где ревет день и ночь артиллерия, разнося в прах люльки, застолья, людские тела, и где уродство преступного мира может исправить только священная месть, после которой душа, вознесясь в лазурь, вкусит вечное блаженство.

У него возник панический порыв — звонить в Управление метрополитена, предупредить, предотвратить террористический акт. Но он не знал телефона. Все совершалось секундами, единственное, что ему оставалось, — это с ужасом ожидать неминуемую катастрофу.

К платформе из туннеля подлетел сияющий поезд. Вначале выдавил густую массу людей, а затем точно такое же количество жадно проглотил. Стрижайло видел, как входят в вагон молодые смешливые барышни, развязные бестолковые юноши, степенные дамы, значительного виды мужчины, и всех заглатывают резиновые губы вагона. Торопливо подоспел какой-то офицер, тучный, сутулый, чем-то напомнивший полковника Буданова. И вслед за ним страстно, стремительно, перед сдвигающейся дверью, устремилась чеченка. Влетела в вагон, как черная хищная птица. Двери сомкнулись, поезд скользнул в туннель.

Камера не отводила взгляда от овального туннеля, куда умчался состав. Чего-то терпеливо ждала.

Стрижайло, словно зрачок его переместился в камеру, оцепенело смотрел на овальную тьму туннеля, электронные часы, выбрасывающие ломанные цифры, на край платформы, где начинал скапливаться народ. Внезапно изображение задрожало, выпало из фокуса, будто в объектив дохнул жаркий воздух. В туннеле что-то забелело, забурлило, и наружу дунул пышный огненный шар, волнистый клубящийся. Полетел, расширяясь, захватывая перрон, опаляя стоящих людей. Казалось, из туннеля вылета огромная женская голова с развеянными огненными волосами. И эта голова была головой молодой чеченки, скалилась, жутко мерцала, разбрасывала вокруг космы пламени. Туннель померк. Через минуту из него стали появляться люди, — шатались, держались за стены, волочили один другого, обугленные, в истлевших одеждах, с красными волдырями вместо лиц. И опять выли пожарные машины, бегали очумело спасатели, умная камера показывала деятельного Потрошкова, который первый прибыл на место взрыва, как мог, помогал пострадавшим, обеспечивал следственные мероприятия.

Стрижайло пережил долгий обморок и вернулся из него не в реальную жизнь, а в сумеречное безвременье. Словно душа умерла, и он медленно погрузился в тусклые недвижные воды, сквозь которые мир казался остекленелым, бесцветным, потерявшим свои звуки и краски. Как в тусклом сне, он внимал захлебывающимся репортерам, истерическим комментаторам, которые ставили под сомнение компетентность «силовиков» и самого Президента. Тупо созерцал кадры исковерканных вагонов, разбросанных тел, неистовых депутатов, язвительных правозащитников, обезумевших от страха горожан. Эта сумеречность длилась днями. Он не откликался на звонки, на электронные сообщения, был окружен тусклыми недвижными водами.

Некоторое оживление наступило, когда в программе «Дай в глаз» показывали, — уже не дебаты, а просто интеллектуальную дуэль двух соперниц, — балерины Колобковой и красавицы Дарьи Лизун, что вносило в предвыборную кампанию элемент придворной интриги, милой куртуазности и прелестного эротизма. Телеведущий Соловейчик был вывезен на ринг в больничной каталке, с поднятой на растяжках загипсованной ногой, с катетером мочевого пузыря и искусственной вентиляцией легких. Не взирая на это, вел состязание, как всегда иронично и четко.

Обе дамы доказывали, кто из них милее Президенту Ва-Ва. В доказательство своей интимной близости они приводили пикантные подробности

его эротических прихотей. Колобкова утверждала, что прежде чем взойти на любовное ложе, они должны с Президентом Ва-Ва около часа пролежать в ванной с рыбьим жиром, прослушать замечательную песню Макаревича: «Новый поворот, что он нам несет, пропасть или взлет…» И только после этого, не давая умолкнуть песне, они бежали в спальню под балдахин и предавались краткой, длиной в тридцать огненных секунд, любовной страсти, после чего Президент вскакивал на стол и кричал по-петушиному. Дарья Лизун сообщила, что перед тем, как предаться любви, Президент Ва-Ва прикидывался покойником, изображая умершего жука, подняв вверх руки и ноги, а она, по его настоянию, изображает птицу, которая хочет склевать жука. Тормошит, ударяет носом в живот, в пах. Жук остается недвижим. Постепенно птица теряет к нему интерес, отворачивается. И тут Президент оживает, набрасывается на неосторожную птицу и овладевает ею. Через тридцать секунду, голый, стоит на столе и кричит по-петушиному.

Состязание, как всегда окончилось потасовкой. Соперницы били друг друга по щекам, рвали волосы, норовили выдрать глаза. Упали в грязь и с визгом катались, заталкивая друг другу в рот смесь коровьего помета и озерного ила. В конце концов, досталось и Соловейчику. Его отключили от искусственной вентиляции легких. Затолкали в задницу оба пуанта, в которых явилась на ринг балерина Колобкова. Дарья Лизун умело переломила ему вторую ногу. Обе красавицы, рыдая и обнявшись, ушли с ринга, виня вероломного Президента Ва-Ва и его тотемную птицу — торопливого в любви петуха.

Последовал еще один террористический акт, в ресторане «Козерог», где на стене в черной раме висел портрет журналиста Кожухова, поедающего жуков-плавунцов. Стрижайло, как в дурмане, видел входящую в ресторан чеченку по имени Сажи, — в честь «красной пассионарии» Сажи Умалатовой. За столиками московские гурманы из высшей знати поедали пауков-птицеловов, помет австралийских гагар с медом горных пчел, мясо тушканчиков, умерщвленных в момент совокупления. Взрыв разнес вдребезги ресторацию. И среди обугленного интерьера опять священнодействовал Потрошков, являвшийся на помощь людям в самые отчаянные моменты истории.

И странно было Стрижайло видеть на следующий день Президента Ва-Ва, который нанес визит не в госпиталь Бурденко, где находились в реанимации жертвы ужасных терактов, а в клинику Склифосовского, где в травматологическом отделении лежали танцоры Большого театра, танцевавшие партию с балериной Колобковой и получившие переломы позвоночников, поднимая тучную красавицу. Тут же при смерти находился и телеведущий Соловейчик, которому Президент Ва-Ва вручил звезду «Героя России», а тот передал Президенту один из пуантов, другой же оставил себе на память.

Стрижайло жил, как во сне. А, быть может, это и был затянувшийся сон. Ему виделась огромная остроконечная гора. По склонам вьется дорога. По серпантину спускается с горы бесконечная вереница девушек. Все в черном, с полузакрытыми лицами. Сквозь темную ткань накидок чуть заметно мерцают лампочки поясов. Девушки чередой нисходят в долину, где туманятся города. И в этих городах, то там, то здесь, сверкают тусклые вспышки взрывов, словно моргают глаза.

Стрижайло вышел из своего забытья от невыносимого чувства боли. Такого страдания он не испытывал вовек. Боль причинял не какой-нибудь отдельный орган или часть тела. Не обезумивший рассудок или помраченная душа. Это не было состраданием, когда душа откликается на боль другого человека, или гибнущей природы, или обреченного народа, или приговоренного к закланию человечества. Эта была вселенская боль, как если бы болело все Мироздание, во всей своей полноте, включая и его самого. Казалось, в Мироздании находится центр боли, громадная опухоль, источник страшной болезни, которая расходится волнами по всей Вселенной, захватывая каждую частицу, корпускулу света, живую клетку. От этой боли было невозможно спастись. Ее не лечили медикаменты, не избавляли заговоры. Ибо любой уголок мира, куда ты желал укрыться, любая гранула или капля лекарства были отравлены болезнью. В центре мира, где согласно вероучению находился Бог, его строгий и благой лик, окруженный нимбом, в центре мира содрогалась переполненная болезнью огромная опухоль, распространяя в бесконечность волны невыносимой муки. И спастись от нее можно было только одним, — убить себя.