Политолог
Шрифт:
Стрижайло раскрыл окно, из которого пахнуло мартовской сыростью, московским больным туманом. Внизу тускло краснел фасад Третьяковской галереи, торчала кремлевская башня с двуглавым морским коньком, виднелся край набережной с серым раскисшим льдом, с бегущими черными людьми, похожими подсолнечную шелуху. Поднялся на подоконник, стал клониться наружу, желать упасть и разбиться о тротуар, усыпанный осколками сосулек. Но неодолимая сила ухватила его сзади, не пускала. И он понял, что это демоны не позволяют ему умереть. Его смерть лишила бы их удобной, обжитой обители, вынудила искать новый дом, что было сопряжено с хлопотами и осложнениями. Было бессмысленно искать смерти, ибо на защиту его жизни поднялись демоны, и он больше не распоряжался
Так обморочно шли его дни. Он чувствовал вселенскую опухоль, которая заняла место Бога, и ей бессмысленно было молиться, бессмысленно было ее хулить. Сотворенный Господом мир был безобразным полипом, отвратительным наростом, где все сгнивало и источало болезнь.
Так встретил он день президентских выборов. Не включал телевизор, чтобы не видеть злых карбункулов Председателя Центризбиркома Черепова, идиотских физиономий претендентов, обреченных на проигрыш. Не слышать бессмысленных опросов граждан и птичьего щебета политологов. И так все было ясно, — победит Президент Ва-Ва. Но его победа будет частью отвратительного смехотворного балагана предшествовавших дебатов. Частью страшных терактов, потрясших Москву. Отныне Президент станет носить маску, половина которой будет корчиться от гомерического смеха, а другая — рыдать слезами ужаса. «Смех и слезы», — как выразился Потрошков, вовлекая Стрижайло в адскую комбинацию.
В сумерках он услышал жужжащий, вибрирующий звук мобильного телефона, все недели и месяцы безгласно пролежавшего на столе. Это был «секретный», законспирированный телефон, по которому в редких случаях звонил из Лондона Верхарн. Стрижайло взял телефон, но услышал не блеющий, дребезжащий голос Верхарна, а бодрый, насмешливый — Потрошкова.
— Ну, хватит скрываться! Хватит не подходить к телефону! Ну, устал, ну огорчен, я понимаю. Спускайся вниз, жду тебя у подъезда, — в этом ироничном дружеском голосе был жестокий приказ, которого невозможно было ослушаться. Было всепроникающее знание, от которого невозможно было укрыться. Потрошков проникал в его дом через секретные телефоны, электрические розетки, водяные краны, тонкий дребезг оконных стекол. Он присутствовал в его собственной голове, как постоянная угроза и страх, и считывал его мысли в самый момент их зарождения.
В машине у подъезда его охлопали большие теплые руки Потрошкова, будто лепили заново его оплывшую, утратившую формы фигуру.
— Зачем?.. — тихо простонал Стрижайло, вспоминая дунувший из туннеля шар, похожий на огромную женскую голову, оторванную руку с мусульманскими четками, растерзанные, обгорелые трупы.
— Видишь ли, это форма перекодирования общественного сознания. При подобных потрясениях в голове человека сгорает несметное количество нейронов, и образуется пустота, «белый лист», на котором можно писать новые тексты, формулировать новые коды. Пока не стерты старые, новым идеям не пробиться ни в одну отдельную голову, ни в общественное сознание в целом…
Машина тронулась и покатила сначала по переулку, где в синем воздухе уже загорались желтые окна, а затем по набережной с чугунной решеткой и мутно-серым льдом, где у полыньи в вечерней мгле темнели сырые вороны.
— Всем огромным идеям, которые нисходили на человечество, предшествовала «перекодировка», — воздействие ужасом. Испепеление шлаков истории, реликтовых представлений, стирание прежней памяти. Новая идея стоит перед костным человечеством, как странник перед запертыми вратами города. Ему не достучаться. Нужна стенобитная машина, которая вышибет ворота. «Второму Христианству», о котором я тебе говорил, необходимо открыть врата. «Первое Христианство» истлело, завалив человеческое сознание гигантскими кучами мертвых понятий. Их не разгрести, не переработать. Их можно только испепелить. Ужас — это огнемет истории, стенобитная машины новый идей. Нам предстоит великая «перекодировка», свидетелем которой ты станешь…
Они выехали на Новокузнецкую, тесную, многолюдную,
— Гитлер террором «перекодировал» сознание немцев, открыл врата национал-социализму, триумфально овладевшему Германией. Сталин «большим террором» «перекодировал» патриархальное сознание русских, дал дорогу ослепительной «красной идее». Американцы сбросили на мир две атомных бомбы, «перекодировали» сознание «индустриального человечества», открыли дорогу «технотронной эре». «Второе Христианство», провозвестниками которого являемся мы с тобой, предполагает «перекодировку». Ее первые этапы ты наблюдал в последний месяц. Достигнутые результаты блестящи, но главные результаты еще впереди.
— Будут еще теракты? — слабо спросил Стрижайло.
Машина выехала на Большой Каменный мост, весь покрытый чешуей, как спина огромной блестящей рыбы. Миновала «Ударник», расплескивающий разноцветное пламя. Стала спускаться к Кремлю, стиснутая со всех сторон стеклами, лакированным металлом.
— Удар должен быть нанесен в самую сердцевину «человечности», чтобы лишить человечество его определяющих черт, освободить его от «человечности», которая во многом является синонимом «Первого Христианства». «Преступление против человечности», сформулированное Нюренбергским процессом, — это попытка ветхого, христианизированного мира защититься от грядущих изменений. Мы должны совершить «преступление против человечности», чтобы расщепить ядро мира и вызвать взрыв колоссальных энергий, который реализует «Второе Христианство». В «Евангелии от Иуды» сказано: «И пронзим матку мира, и рассечем на части плод ее, дабы матка перестала рожать, и плод являлся не через женское лоно, но через дух и материю»…
Они обогнули черно-красный во тьме, влажный, словно сырая губка, Кремль. Двигались вдоль Пашкова дома, напоминающего вазон, без цветов, полный серого снега. Приближались к Манежу.
— Я перечитываю то место «Евангелия от Матфея», где описывается избиение младенцев царем Иродом. Этим актом Ирод пытался предотвратить наступление «Первого Христианства». Совершил «преступление против человечности», ударив в ядро сокровенных представлений о материнстве, деторождении, продолжении рода. Это он первый «пронзил матку мира, рассек плод на части, дабы матка перестала рожать». Однако, он препятствовал появлению «плода, рожденного не через женское лоно, но через дух и материю», чем и было рождение Христа. Мы же, «пронзая матку и рассекая плод», открываем дорогу «Второму Христианству», где каждый рожденный не из лона, будет Христос, где непорочное зачатие будет реализовано методами генной инженерии, в лаборатории, которую я тебе показал…
Не понимая, пугаясь, чувствуя приближение вселенской беды, Стрижайло жался в угол салона, подальше от ужасного человека, во власти которого находился. Его первоначальный, занимательный, основанный на игре и сребролюбии замысел — получить побольше заказов на проведение думских выборов, — у коммунистов, у олигархов, у кого угодно еще, — внезапно, после встречи с Потрошковым, обрел характер стратегического плана. В ловушку ловкой интриги попадало множество жертв, накрывалась единой сетью целая стая неосторожных птиц.
В Лондоне, в ночном Гайд-Парке, его посетило предчувствие, что в недрах остроумного плана таится иной, сокровенный проект, касавшийся Президента Ва-Ва. Когда этот проект обнаружился, как мертвец в гениальном «Блоу-ап», и он все последние месяцы работал над программой «Смех и Слезы», он вдруг почувствовал, что в сердцевине этого плана брезжит еще один, тщательно скрываемый, смысл которого казался чудовищным, разрушавшим все представления о Боге, человечности, бытие. К этому ужасающему проекту хотел его привлечь Потрошков. Стрижайло казалось, что он проваливается в пропасть, и каждый уровень пропасти таит в себе еще более глубокий провал, в бездну, в преисподнюю.