Полк продолжает путь
Шрифт:
И снова я всмотрелся в рисунок Иштвана. Нет, не одну только скорбь выразил художник. Великий гнев переполнил сердца этих трех юношей. Над телом павшего трое бойцов дали клятву до конца бороться за дело народа.
Яркие краски нового рисунка перенесли меня в другое время.
Крестьяне в поле. Лето. Деревенская страда. Неутомимый работник вышел в поле вместе с венгерскими крестьянами — краснозвездный трактор с маркой Сталинградского завода. И мы когда-то называли его полпредом коллективизации, полномочным представителем новой, счастливой жизни.
Об этом большом и прочном счастье
Улица в Будапеште. Юноши и девушки в белых платьях. В их руках флаги всех стран. Русские, венгры, поляки, немцы, негры, французы, итальянцы, китайцы, англичане… Будапешт 1949 года. Праздник молодости, юности мира, его славы и его силы.
«Студент Академии художеств». Так я назвал бы рисунок Иштвана, написанный им через год.
В мастерской, расположенной под самой крышей, молодой человек с палитрой в руках подошел к окну. Он всматривается в город. Он видит новые прекрасные здания, и леса новостроек, и стрелы подъемных кранов — этот древний город так притягательно молод, так заразительно юн. Какие новые сюжеты подарит он, какую правду подскажет художнику, когда тот вернется к своему рабочему холсту?
…Павел Ключарев, в форме военного врача, как живой, стоял передо мной. А рядом с ним я увидел венгерского мальчика с повязкой на глазах. Павел легким, осторожным движением снимал повязку… Лицо Павла — умное и доброе, его сильные руки врача и солдата и вся его фигура были переданы с тем настоящим искусством, которое неотделимо от настоящей любви.
— Нравятся вам эти рисунки? — спросила меня Елена Федотовна.
— Очень, — ответил я. — У этого юноши большое будущее!
Мне показалось, что мой ответ обрадовал Елену Федотовну.
— Я тоже так думаю, — сказала она. — Его последний рисунок — «Военный врач» — имел большой успех на выставке молодых художников Венгрии, посвященной борьбе за мир. И, знаете, я теперь жду, с нетерпением жду новых успехов Иштвана. Осенью он, наверное, снова пришлет нам новый подарок. Я жду…
Она улыбнулась, и я увидел в ее взгляде тот теплый и ясный блеск, который один способен передать вечное вдохновение и молодость матери.
ЛЕГЕНДА О ПУЛКОВСКОМ ТОПОЛЕ
Ленинград — моя родина, но случилось так, что я не был здесь двенадцать лет. В июне сорок первого года я закончил Ленинградский механический техникум, и у меня в кармане лежала теплая хрустящая бумажка — путевка на знаменитый питерский завод. Война все переменила. Меня назначили в танковую часть, и первую осень я воевал на Ленинградском фронте, под Пулковом. Гитлеровцы шли тогда напролом, как безумные, но от Пулковских высот они не смогли и шага вперед сделать.
В ноябре я был ранен и эвакуирован. После войны остался в армии и служил далеко на Украине.
Ну, а уж если случится встретиться с земляком, так ночь напролет сидим, все вспоминаем. Благодаря этим случайным встречам я и узнал историю, которую
Летом 1951 года наш полк стоял лагерем за Бугом. Начались учения, я был назначен одним из помощников посредника. Вечером соединяюсь по полевому телефону с моим начальством, докладываю обстановку и получаю приказание заночевать в селе Борки, а утром прибыть на командный пункт.
Известно, что наш брат военный не может пожаловаться на плохое гостеприимство. Так было и на этот раз. Едва только я зашел в колхозное правление, как со всех сторон меня стали приглашать. Но председатель решительно все отклонял: там мне будет тесно, там ребятишки подымут чуть свет, а там хозяин сильно храпит, спать не даст.
Наконец он все-таки выбрал для меня ночлег. И хата хорошая, и живет в ней одинокий дед. Идти надо прямо по шляху, тополя приведут к домику Фрола Ивановича Томилина. Имя и фамилия, как видите, не украинские, но об этом позднее… Я оставил свой мотоцикл под надзор председателя и зашагал.
Кто бывал на Украине, знает, как хороши эти шляхи, по обеим сторонам которых стоят высокие пирамиды тополей. И особенно хороши вечером или ночью. Лунный свет свободно скользит и падает по узкой плотной кроне, ярко горят зеленоватые стволы, а короткие черные тени спокойно уходят вдаль. Наш северный тополь тоже высок и строен, но форма его строже и проще, крона шире и реже; затейливая пирамида никак не хочет прижиться в наших местах.
Тополя кончились, и чуть в стороне от дороги я увидел изгородь, а за ней домик Томилина. Старик в белой рубахе, заложив пальцы за ремень, стоял посреди садика и, казалось, поджидал меня. Действительно, заботливый председатель уже посылал своего сынишку и предупредил обо мне. Мы поздоровались. Я заметил, что по-русски Томилин говорит чисто, без украинского акцента.
Старику было за семьдесят. Белая с желтизной борода густо закрывала лицо. Брови выцветшие и густые. Взгляд крутой и острый — тут старость ничего не взяла.
Я отказался от предложенного мне ужина. Больше всего манила меня свежая душистая постель. Томилин поклонился и молча вышел из дому.
Мне казалось, что едва я доберусь до подушки, как сразу усну. Я лег, закрыл глаза, но сон не шел. Огромная, безмерная тишина окружала меня. И эта тишина не успокаивала, а, напротив, мешала уснуть. Мне уже хотелось, чтобы скрипнула половица или заплакал ребенок, чтобы хоть что-нибудь живое было в доме. Почему не спит старик? Что он делает в саду ночью один?
Я встал и вышел из дому. Старик неподвижно сидел на скамейке, заложив пальцы за ремень. Он не пошевельнулся, увидев меня, и ни слова не проронил, когда я сел рядом.
Томилинский садик был небольшой, но очень аккуратный. А может быть, это лунный свет так прибрал его ночью… Две-три яблони, две-три вишни и еще одно дерево, которое я не сразу узнал. Это был тополь, судя по тоненькому стволу — совсем еще молодой, но уже рослый, метра на четыре, не меньше, и не южный, пирамидальный, а наш северный, с характерной пышной кроной. Откуда он здесь взялся? Я спросил Томилина, но старик мне ничего не ответил. Тогда я сказал, что сужу об этом так смело, потому что такие тополя растут у нас, в Ленинграде.