Полк прорыва
Шрифт:
Мне сказали, что меня долго разыскивал капитан Климов, хотел проститься: его отправили командовать ротой регулировщиков.
Лежу под кустом, смотрю на ночное небо. Сколько звезд в вышине! Долго смотрю. Уже начинает кружиться голова, и кажется, что весь Млечный Путь поворачивается над лесами, как лопасти огромной ветряной мельницы.
У штабной машины прохаживается часовой. Порой он останавливается и тоже о чем-то думает. Но вот насторожился, прислушиваясь к чьим-то шагам.
— Комсорга не
— Где-то здесь. Спит под кустами.
— Михалев! — кричит Марина.
Мне провалиться бы сквозь землю. Набрасываю на плечи куртку, выхожу навстречу.
— Только что сдала дежурство. Теперь заступаю в два часа ночи. Может, побродим?
Я сконфузился еще больше: все же слышат.
— Не теряйся, старшой! — смеется кто-то за кустами.
Мы идем по тропинке под высокими соснами, как под навесом большого вокзала.
— Вам не стыдно? — говорит Марина. — Что молчите? Можно подумать, вы и правда боитесь Глотюка. Почему-то все считают, будто он-на меня имеет какие-то особые права… Говорите, что у вас там на душе?
— Ничего там нет.
Но я говорю неправду. У меня все время на уме слова Глотюка: «ты предохранительный щит». И записи Василия Кувшинова: «Я люблю ее какой-то мучительной любовью». Видимо, мне не следовало читать их. Пусть бы тайна так и осталась тайной. Высокой, как небо, на которое сколько бы ни смотрел, оно всегда остается загадкой.
— Марина, наверное, я все же скажу… Вернее, спрошу. Ведь вы ради шутки тогда у родника…
Она остановилась, но не обернулась ко мне, а смотрела вдаль, в темный коридор просеки.
— Вы пошутили надо мной, правда?
— А если не пошутила?
— Но я ничего не понимаю. Мне почему-то кажется… Не знаю… Думал…
— Непонятливый такой! — игриво пропела она и шагнула ближе ко мне, тихонько провела пальцами по моим щекам, сомкнула их на моей шее и стала целовать.
Мне хочется закричать на весь свет: какой же ты дуралей, Михалев!
Потом идем дальше по просеке в обнимку, сердца стучат.
— Когда-нибудь я докажу вам свою любовь, — говорит она. — Но только вы ее не торопите. И берегите себя.
Почему это: когда мы вместе, все ясно, а врозь — начинает точить душу какой-то червячок. Неужели у нее так?
Повернули назад и не заметили, как оказались вблизи штабной машины. Мигают у кустов самокрутки. Останавливаемся.
— Вам сколько лет? — спрашивает Марина.
— Двадцать один.
— А мне двадцать… И не просто справиться с ними. Хотя и война.
Я не знаю, что ей сказать. Война или не война, что мне до этого? Я люблю ее и ничего не хочу знать.
— Вы не сомневайтесь. Я просто устала… И поступайте со мной как хотите. Можете погубить, можете сделать счастливой. От меня ничего не зависит. Но верьте: что бы с вами ни случилось, я всегда буду рядом. — Она шептала так, будто кто-то ей помешает досказать. И вдруг потянула меня за руку в сторону, за куст орешника.
У машины стоял
— Ну и ну! Сам был лейтенантом, всякое случалось, но до такого не доходило. Эти женщины часто не знают, чего хотят, потому и теряют голову… Ты действительно любишь ее?
— Почему это всех интересует?
— Не интересовало бы, не спрашивал.
— Но кто вы мне — отец?
— Не надо так, Михалев… Повезло тебе, и будь доволен. Я завидую, но не презираю. Мужчины должны быть мужчинами.
Он пригласил меня зайти в штабную машину.
— Садись. Должен сказать, что я о тебе самого высокого мнения. Не забывай об этом, если я тебя даже буду и ругать.
24
Замполит сообщил радостную новость — в Москве будет совещание комсомольского актива. От нашего полка тоже поедет несколько человек: старший лейтенант Косырев, механик-водитель сержант Воронин, награжденный орденом Ленина, и я. И Марина. Если ее отпустит Глотюк.
— Сам бы с удовольствием поехал с вами, но — увы! — смеется подполковник Нефедов. — Эх, где моя молодость?
А ему всего двадцать пять. Но оказался он в другом поколении. Сам это чувствует, радуется и сожалеет.
— А на чем мы поедем, товарищ гвардии подполковник? — поинтересовался я.
— На попутных, господа делегаты!
Мне очень хотелось, чтобы вместе с нами поехала Марина, но это зависело от Глотюка. Конечно, он ее ни за что не отпустит. И оправдание найдет: «А кто будет на рации дежурить?»
Но начальник штаба даже не заикнулся об этом. Вручил мне командировочное предписание и сверток — две банки сардин и плитку шоколада. Я понял, для кого предназначался шоколад.
— Что, Михалев, требуется сделать, вернувшись в часть?
— Доложить о прибытии.
— Не просто доложить. Прибыл — все в порядке.
Я не хотел у него брать консервы и шоколад, но он настоял:
— Бери, бери, пригодится. Я люблю другое, остренькое. Витамин «це» — сальце, винце…
— Начинает светать, — говорит Марина и тычется лицом мне в плечо. Держится за мою руку, считает, что так теплее, умолкает и снова начинает дышать глубоко и ровно — уснула. Тарахтит попутная полуторка.
Старший лейтенант Косырев и сержант Воронин тоже дремлют. Уткнулись головами друг в друга — пилотки перекосились, у сержанта звездочка оказалась возле уха. Это не то что танкошлем, в котором можно свободно прикорнуть даже в танке.
Неожиданно узнаю знакомые места — высотку в густом березняке.
— Марина!
— Что?
— Вот здесь меня в первый раз ранило.
— Неужели мы уже под Москвой?
— Да… Видите две березы? Одна из них засохла…
— Вы говорите так, будто вам здесь какое-то счастье подвалило.