Полк прорыва
Шрифт:
Я не спросил ни у кого, а что же с командиром третьей роты. Туда совсем недавно назначили капитана. Дня три назад. Вчера вечером за лесом звучала траурная музыка, неужели это его хоронили?
27
Командовать полком стал подполковник Глотюк. Он любил говорить о каком-то своем командирском почерке и вот теперь показывает его. С утра Глотюк уже в танке. Наверное, осточертела человеку штабная работа, давно мечтает о должности командира части, чтобы показать себя.
Ночью
Глотюк опечален, хотя бой и выигран. Он считает, что ему не повезло. В первый же день его командования полк понес потери — погибли люди. Как посмотрит на это начальство? Если отстранят, никогда уже ему не командовать полком.
Он ругал немцев, которые напоролись на нашу колонну, хотя они тоже не предвидели этого боя. Им был дан приказ идти на запад.
— Не утвердят меня! — вздыхал Глотюк.
По его просьбе замполит ездил в штаб корпуса, встречался с комкором.
Наконец из штаба позвонили: приказ подписан! Глотюк повеселел и посмелел, опять заговорил о своем командирском почерке. Хочется ему обязательно быть впереди. А зачем? Будто мы без него не справимся. Пусть приказывает.
Немцы зацепились за железнодорожную насыпь, наша пехота остановилась, несколько дней выбивала их из дзотов — безуспешно.
— Вон видишь будку, — показывает мне Глотюк, прячась за корму танка. — Ее надо взять. Для начала… Возьмешь — считай, что одним орденом у тебя стало больше. А не возьмешь — пеняй на себя.
— Ясно.
— Если ясно, то не теряй времени.
Залезаю в башню, захлопываю над головой люк и сразу отключаюсь от внешнего мира. Слышно только, как ревет двигатель и звенит рация. До боли знакомые звуки. Пьянят и возбуждают. Руки начинают привычно двигаться.
В наушниках раздается:
— Михалев! Ты что, не видишь, слева от тебя «фердинанд», за кустом?!
В сознании мелькает: все! Эта самоходная пушка специально придумана для борьбы с ИС. Она стояла почти рядом. Излюбленный прием — подпустить близко или оказаться на фланге и бить без промаха. С каждого снаряда. Были случаи, когда один «фердинанд» успевал за несколько минут расстрелять несколько танков и безнаказанно уйти. На этих самых пушках у них свои асы, как в воздухе.
Жертвой стал не я — другая машина из нашей роты. Я успел выстрелить. И для надежности — еще раз. Из самоходки повалил дым, и не черный, а почему-то желтый, почти красный.
— Михалев! Кончай с этим — впереди еще два. Отходят к станции. Не спускай глаз.
К станции мы пробиться не можем. Над нами кружат самолеты. Пикируют так, что кажется, зацепят за башню. Немало они вывели из строя наших танков,
Глотюка бомбят тоже, но он едет, приближается к роте. Ну зачем он тут нужен со своим «командирским почерком»! Я не выдерживаю и передаю по радио:
— Товарищ гвардии подполковник, никто не сомневается в вашей храбрости.
— Ты это к чему?
— К тому, что так долго не навоюете.
— Сейчас не время об этом, — спокойно отвечает Глотюк. — Обходите станцию справа. — И кому-то приказывает обойти слева.
На следующий день в сводках Информбюро сообщалось, что Н-ский гвардейский полк перерезал важную железнодорожную магистраль и продвинулся с боями до тридцати километров.
— Вырежь себе на память, — усмехнулся Глотюк, передавая мне газету.
28
Два дня приводили в порядок уцелевшую технику. У нас ее осталось не так уж много. Ждем пополнения, новых танковых рот. Они где-то на подходе.
Но неожиданно был дан приказ — выступить. В штабе суматоха. Потеряли противника. То ли далеко оторвался от нас, то ли где-то скрылся в лесах и может неожиданно нанести удар.
Разведка и передовые отряды высланы по всем направлениям. Мы тоже выступили и всю ночь едем.
Наш передовой отряд небольшой: три танка, два бронетранспортера, одна пушка, которой командует капитан — командир батареи, броневичок и несколько мотоциклов для связи.
Небо покрыто тучами, туман. Едем в полной темноте. Нет мочи, хочется спать, голова невольно клонится. И я воюю со сном: вылезаю из башни и сажусь на броне рядом с люком механика-водителя. За рычагами Дима Чернов. Я взял его в свой экипаж. Он уже успел потерять еще одну машину и был в резерве. Как он только терпит там, в отделении управления — темной и жаркой коробке.
На броне продувает ветерком, и все же у меня смыкаются веки. Почему-то никакого напряжения нервов. Их отпустило, и все тело расслаблено. В бою со мной никогда не бывало такого, в любую ночь-полночь энергии через край, будто ты наэлектризованный.
Ни огонька, ни выстрела, все лес и лес, черный — ели и сосны. Полотно дороги прямое, а кажется, что она все время идет под уклон и как-то косо, — видимо, это меня тянет в сторону. Тру лицо кулаками и начинаю насвистывать.
— Свист — дурная примета, — говорит Дима.
Я и сам не люблю свиста.
Ровно гудит двигатель, с наплывом ложится лязг гусениц. Я стараюсь смотреть только на дорогу, убеждая себя, что она узкая и механик-водитель может загнать машину в кювет или в болото. Стараюсь ни о чем не думать, и все же думается. Перед глазами заплаканное лицо Марины: руками обняла башню… Наверное, я люблю ее меньше, чем любил он. А может, и не меньше, но получается как-то нелепо все. Утром прибежал к ней похвастаться: получил наконец роту! Она посмотрела на меня испуганными глазами и ничего не сказала, только стала бледной.