Полк прорыва
Шрифт:
Тридцатьчетверка еще первых выпусков — пушка короткая, будто специально обрезанная. Она наведена на немецкий танк. Видимо, по нему и был сделан экипажем последний выстрел.
Марина останавливается, надевает сапоги. А сама не сводит глаз с тридцатьчетверки.
Почему-то осторожно обходим вокруг танка, осматриваем — люки закрыты. Под крылом пробоина.
— Совсем маленькая! — удивляется Сережа. — Даже палец не проходит.
— Подкалиберным ударили.
— Хорошо, что не большим.
— Этот тоже был не маленький. Но пострашнее
Сережа поежился, будто этот самый раскаленный стерженек прошел сквозь его сердце. Я положил ему руку на плечо:
— Тебе, Сережа, не придется иметь с ними дело. Расти спокойно.
Осматриваю окрестность — нигде не видно никаких холмиков. А мне очень хотелось, чтобы оказалась могила, — все-таки можно поклониться праху. Ведь за этим мы и ехали сюда.
Трогаю люк механика-водителя. Закрыт изнутри. На башне люки тоже задраены намертво. Лезу под танк — аварийным люком в днище не пользовались.
А Марина встала как вкопанная и глядит, глядит на броню.
Спрашиваю у Сережи, всегда ли люки так были закрыты. Оказывается, всегда.
Невольно запускаю руку в карман куртки, где, бывало, носил свой ключ от танка.
Может быть, запасные ключи целы? Они обычно хранятся в ящике от инструментов. Но ящики на замке. Хотя открыть их ничего не стоит. Отстегиваю лом и подсовываю его под крышку, она отгибается, можно запустить руку.
Я не ошибся, один из запасных ключей оказался в ящике. Открываю башню, заглядываю внутрь. Покореженное железо, змейками свисают концы сгоревшей проводки, на самом днище светится белый порошок.
Снимаю пилотку. Извините, ребята, что потревожил ваш покой. Все равно он у вас долгим не будет. Придут еще тягачи… Металл потребуется. И забрызжет автоген.
— Что там? — сдавленным голосом спрашивает Марина. — Что вы там видите?
— Они погибли… Держались до последнего.
— Мне можно взглянуть?
— Можно. Но вы ничего не увидите.
— Вы же увидели?
— Может быть, вам все же не надо…
Но она уже протягивает мне руку, и я помогаю ей подняться на танк.
Смотрит на башню, нет ли на ней каких-нибудь знаков.
— А как узнать, кому принадлежала эта машина?
— Трудно… Пока невозможно.
Она горестно вздохнула и наклонилась над люком:
— Я ничего не вижу.
— Присмотритесь.
И вдруг она отшатнулась, опустилась на жалюзи, закрыла лицо руками и заплакала.
— Марина, может быть, это и не его танк.
— Не все ли равно!
Прежде чем захлопнуть люк, я еще раз заглядываю в башню. И мне показалось, что среди белого, как перемолотая вата, порошка что-то сверкнуло. Спускаюсь на днище и поднимаю — слиток. Но видно, что это был орден Красного Знамени. Марина взяла его в руки и, теряя сознание и обнимая башню, зарыдала.
Мы с Сережей кое-как спустили ее по лобовой броне на землю. Молча смотрим на танк. Утешения Марине не нужны: они принесут ей еще больше боли. Сережа ухватился за мою руку, весь дрожит. Я говорю
— Держись. Ты же мужчина.
Когда она пришла в себя, я снова поднялся на танк и захлопнул люк.
Солнца уже не было видно, но лес утопал в зареве, и ели казались совсем черными. Тихо-тихо. Слышно, как по шоссе в стороне Можайска гудят моторы.
Я дал себе слово ничего не расспрашивать у Марины, она тоже не намекала о минувшем. Настояла, чтобы мы довели Сережу до Савкова, ни в коем случае не согласилась ночевать, хотя бабушка очень упрашивала.
В полночь мы были в Москве.
26
Атака. И опять я бегаю между танками. Все за броней, а у меня нет своей машины — вот и бегаю: во время боя мне надо быть в подразделениях.
Я по-прежнему ношу танковую форму — куртку и брезентовые брюки. Они гремят, как жестяные, но в них уютно, будто ты чем-то надежно прикрыт. Как под родной крышей.
Дождливая ночь. Танки остановились, идет дозаправка боеприпасами и горючим. Экипажи заняты, а я свободен, развел под елкой костерок и читаю газеты. Трое суток не было почты, отстал от событий.
— Гвардии старшего лейтенанта Михалева — в штаб полка! Срочно.
Раскапываю ногой костер, затаптываю его и иду к «виллису», который за мной прислали. Спрашиваю у солдата-водителя:
— Кому это я понадобился в такую пору?
— Не знаю… Командира полка ранило.
— Жив?
— Живой.
Ранило — значит, отправят в госпиталь. А что же будет со мной? Прощай, мой танковый взвод, о котором я столько мечтал! На Огаркова я мог надеяться — он человек слова.
Почти в отчаянии я подъехал к штабу. Он размещался в длинном кирпичном сарае. Возле него толпятся офицеры, ждут вызова.
Приоткрытые тесовые ворота, в щель косо пробивается слабая и угловатая полоска света от фонаря «летучая мышь». Видна забинтованная голова подполковника Огаркова. Может быть, он останется в полку? Но почему тогда врач подогнал санитарку?
— Михалев! — окликает дежурный.
Я проталкиваюсь к калитке и вижу, что и рука у Огаркова тоже замотана, подвязана к шее на бинте. Он подает мне левую.
— Принимайте третью танковую роту.
Я бросаюсь к нему, обнимаю и целую. Он недоуменно смотрит на меня:
— Сынок, ты же знаешь, что я тебе предлагаю. Не горячись, воюй с разумом. Итак уже дважды горел. Береги людей и себя. Я на тебя надеюсь… Нефедов не хотел отпускать, но мы же договорились. Все! — И опять подал левую руку.
Я выхожу из сарая, мне и радостно и грустно, даже больно. Все еще не верю, что я командир роты ИС. И что завтра уже кто-то другой станет комсоргом полка. Пойдет к людям как самый желанный, человек. С открытой душой.
Шумел дождь, было темно и тихо. Все уже спали. А я не мог дождаться, когда кончится эта ночь и мне можно будет направиться в свою третью танковую. Кружится голова — как будто выпил хмельного.