Полк прорыва
Шрифт:
ЭПИЛОГ
Я несколько раз писал в свой полк, но никто из старых знакомых не отозвался, а из штаба ответили, что Марина выбыла: тяжело ранена.
После госпиталя меня направили в другое соединение, тоже гвардейское, и я оказался под Варшавой. Получил танковую роту, с ней и закончил войну. На берегах Эльбы.
Перегорело все, переболело и пошло своим чередом. Однополчане представлялись мне только живыми. А вот Васю Кувшинова видел всегда мертвым. В самом конце войны умерла и его мать.
Думал, что в Москве на Параде Победы случайно встречу
В те дни каждый кого-то искал. Когда мы проходили строем по Красной площади, в блеске своих наград, горевшие, но не сгоревшие, истекавшие кровью, но выжившие, море глаз окружало наши колонны.
Нам бросали цветы. Луговые и сирень. Даже розы, привезенные с юга. Один из букетов белой сирени упал мне прямо на грудь. Будто знали, что я люблю ее с детства. К веточке была прикручена записка. Номер телефона и адрес. Почерк показался мне знакомым. И я после парада сразу же побежал к телефонной будке. Знакомое что-то почудилось и в голосе.
— Марина?
Но девушка назвала себя Татьяной.
Много лет спустя я поехал по путевке на Кавказ. Зимой. Летом врачи не разрешали.
Впервые оказался в этих южных местах, о которых имел представление из сочинений Лермонтова.
Поезд зашел в тупик. Раннее утро. Темно еще, снег с дождем, ветер. Пассажиры выходят из вагонов, поднимают воротники, сутулятся. Казалось, завезли в какой-то котлован, где всегда будет непогода.
Курортников окликают, отводят в сторону, сажают в автобусы и развозят по санаториям. Меня отвезли тоже, поместили в «холостяцкую комнату» на первом этаже. Койка моя еще занята, освободится только после обеда. Я поставил чемодан и вышел на улицу.
Начало светать. Ледяной ветер кувырком скатывался сверху, с белых заснеженных холмов. Конец февраля, другой погоды нечего и ждать в такую пору. А я считал, что здесь всегда солнечно и цветенье.
Иду наугад в гору вдоль дощатого забора, поднимаюсь все выше и выше. Ничего не видать: снег повалил хлопьями. Я хотел уже повернуть назад, но вдруг снежный заряд рассеялся и стало прозрачно. Внизу чернел городок, как какое-нибудь кочевье. Домики почти все одинаковые, одноэтажные и с большими верандами, солнце полыхает голубоватым светом на окнах.
Черные дрозды сидят на заснеженных ветках, словно кляксы. Они, наверное, сидели здесь и во время снежного бурана. Их прикрывают от ветра огромные камни, которые стоят у перекидного мостика.
На камнях пестрят надписи — фамилии и даты, будто на обелисках. Все они написаны масляными красками — черной, красной, синей. С собой люди их привозят, что ли? Все фамилии незнакомые, ничего мне не говорящие.
Небо опять потемнело, я постоял немного на мостике и пошел назад. В моей комнате оказался только один из отдыхающих, человек с обгорелым, иссеченным шрамами лицом. Он был в пальто и шапке, стоял и смотрел куда-то выше окна в одну точку. Глаза не мигали. Я поздоровался.
— Добрый день, — ответил он хрипловатым голосом, продолжая стоять и не отрывая взгляда от своей точки.
— Я новый жилец.
— Я догадался. Займете мою койку.
— А вы уже уезжаете?
— Нет, нам с женой
Голос его мне показался знакомым. Но мало ли где за годы службы могла быть какая-то встреча! Почему это он все время смотрит в одну точку? Стоит как в почетном карауле. Я спросил, откуда он приехал.
— Из Ленинграда.
В дверь постучали, он извинился и вышел, опираясь на палку и волоча протез.
После завтрака я направился побродить по окрестным местам.
Было удивительно тихо и солнечно. Столько света! До боли в глазах. Снег полыхал на холмах белым пламенем. Он был неестественной белизны. И небо необычной синевы. Такое бывает только на картинах художников, которые могут представить себе любые краски.
По дорожкам — они именуются здесь тропами и все под номерами — поднимаются в гору люди, группами и поодиночке. Поднимаюсь и я. Все идут медленно, а я почти бегу. Не отвык от своего столичного ритма. Всех обгоняю. Поднимаюсь к какому-то «Храму воздуха» и «Красному солнышку». Про них только и говорят.
Иду по просторному каменистому плато. На скамейках сидят люди, подставив лицо солнцу. Лица кажутся розовыми. Видимо, и воздух здесь розовый. Отсюда виден весь город, как с птичьего полета. Дома будто перекошенные, наклонены в одну сторону.
— Вот это и есть «Храм воздуха», — поясняет какой-то военный своей даме, которая, видимо, как и я, приехала сюда впервые. Он показывает на скучное серое здание. На нем огромные буквы: «Ресторан «Храм воздуха».
Я почувствовал себя ребенком, которого обманули: обещали показать красивую игрушку, а показали обычную матрешку.
Молодые сосенки словно игрушечные. Они прижимают тропу к самой скале. И тропа раздваивается: одна ведет вверх, к «Каменным орлам», а другая вниз, по склону, чтобы потом тоже потянуться вверх, к «Малому седлу».
Все устремились по верхней: она короче. И только кто-то один стоял на нижней и, опираясь на палку, смотрел вверх, на «Каменных орлов», которые сидели на утесе все пятеро, рядом, и озирали долину, пустынную и рыжую, как шкура овцы.
Это был тот самый человек, койку которого я занял в палате. Я хотел заговорить с ним, но он отвлеченно смотрел вдаль, в какую-то точку на небе. Я прошел мимо.
На скале, выше «Каменных орлов», стояла женщина в белой меховой шубке и махала ему рукой. Солнце било ей в лицо, она сильно щурилась, радостно улыбаясь. Лицо ее было озарено солнцем и теми белыми всполохами сверкающих снегов, которые делали этот мир похожим на сказку.
Рыжие, почти черные скалы — и женщина в белом.
Я поравнялся с ней, хотел что-то сказать, но подумал, как это будет глупо, и прошел дальше.
Поужинав, все заторопились к телевизору: передавали хоккей, а меня потянуло в постель. После городской копоти грудь продышалась, на душе было легко. Лежу, читаю книгу. Вернулся еще один наш жилец, моряк, капитан первого ранга в запасе, раздевается, аккуратно вешает на стул пиджак и брюки, долго чистит ботинки. Тяжело дышит, у него животик. Мне его охарактеризовали как храпуна. Во время войны он командовал батальоном морской пехоты, которая высаживалась под Феодосией. Почти все погибли.