Полковник всегда найдется
Шрифт:
— У тебя, кажется, есть свое место, — она поправила под собою подушку.
— У меня на полу плечи болят, — я лягу не диван.
— Тогда я уйду на пол.
Передачи по радио кончились, он подошел к приемнику и вывернул громкость. Присел с краю дивана. Жена больше не шевелилась.
— Я хочу колбасы, дай мне кусочек... Жена молчала, он подлез к ней поближе.
— Дай мне кусочек, ты же знаешь, я все равно не отстану, — он сдвинул в сторону волосы жены и поцеловал ей затылок.
Она обернулась.
— Что, выслуживаешься за колбасу?
— Ты ведь знаешь, я очень люблю колбасу, и в этом нет
— Я ее принесла не тебе.
— А кому?
— Я хочу спать.
— А как же колбаса, можно отрезать кусочек?..
— Ты не наешься кусочком, ты сожрешь ее всю, ты ночь не будешь спать, пока не сожрешь!
— Тогда отрежь мне сама.
Она вздохнула, поднялась и пошла босиком к холодильнику, а он подумал: как бы хорошо теперь выключить свет — рассказ бы прекрасно закончился.
Мародеры
1
Бардак был первое время. Все понимали, на что мы идем, но никто не знал точно, что из этого выйдет. Мы жили как пьяные то первое время, хотя о русской водке могли лишь мечтать. Каждое утро мы просыпались под рыжими куполами десятиместных палаток, глубоко вкопанных в землю, в куче грязных шинелей и другого тряпья, расталкивая друг друга, словно с похмелья. И жили как во сне, как в бреду.
Об офицерах и говорить не приходится, они были потеряны. Сновали меж нами молчаливыми призраками. Один из них плакал все, вспоминая о жене и двух дочках, двойняшках; прямо при нас. Наверное, не было с кем поделиться.
Это потом уже начали закручивать гайки: восстанавливать дисциплину и форму одежды, карать мародеров и пьяниц, выявлять наркоманов. Но поздно. С некоторых пор мы решили не выбираться на операцию без сорока литров браги; две двадцатилитровые канистры для запаса горючего крепятся справа и слева к бронированному корпусу... брагинштайн, как мы говорили.
В лагере с этим делом было мало проблем. Сахаром завалены складские палатки, которые мы же и охраняли, дрожжи у поваров, а жара навалилась такая, что хватало трех дней. И жидкость сияла на солнце слезою младенца, вот только выезды объявляли внезапно.
«Четвертый, я — Третий, прием...» Мой друган Володька Стеценко выходит на связь; в те знойные дневные часы, когда пятикилометровое тело колонны медлительно поглощает крутые изгибы шоссе, На самом дне бесцветного неба одиноко парят хищные птицы, а впереди, за сероватыми пластами полей, нас ожидает угрюмая горная цель.
Нехотя будто прижимаю лингафоны к гортани: «Здесь я, здесь Четвертый...» Стец хрипло кашляет смехом в наушники; я и сейчас вижу его жирное от пота лицо: оно все в грязных оспинах, выражение преданное и свирепое, как у собаки, и два металлических зуба во рту. «Как там наше горючее?! — беспокоится он. — Жарко, трясет... Емкости выдержат, не разорвет?..» Отвечаю: «Сейчас посмотрю».
Тут же в эфир грубым голосом врывается ротный: «Языки вырву! Была команда: все станции — на приеме! Слушать только мои команды!» Но я уже выбираюсь из люка и ползу по горячей броне. Тянусь рукою к горлу канистры, ослабляю замок, выпуская потихоньку скопившийся дух, а потом приоткрываю и саму крышку вместе с прокладкой из черной резины.
Именно так это все начиналось. Но как бы то ни было — лично я ничего плохого не делал. А то,
Почти всегда в самом начале мы заезжали в Пули-Хумри. За этим городим, километрах в трех под горой, на вершине которой установлен локатор, располагалась огромная база. День и ночь, непрерывно сигналя, одна за другой в долину спускались колонны, везя из Союза боеприпасы и стройматериалы, муку и консервы, новое обмундирование и амуницию... Иногда машины подъезжали с побитыми стеклами, кабины их были точь-в-точь решето, некоторые грузовики затягивали на базу буксиром.
Еще с дороги, огибающей склон соседней горы, открывался обширный палаточный город: тыловая столица дивизий, ведущих боевые действия в северных районах страны.
Широкие траншеи с боеприпасами, огороженные колючкой и окруженные вышками, складские палатки, целый парк техники, пекарня и банно-прачечное хозяйство — все это обслуживала свора бывалых вояк, разжившихся на бездарной войне дармоедов. Здесь можно было живьем увидеть нескольких женщин, а по вечерам крутили кино. Но задерживались мы там ненадолго: получали боеприпасы, провизию, сколачивались в подвижную группу и двигались дальше.
И вот, когда колонна въезжала на пестрые улочки Пули-Хумри, со всех сторон к ней сбегались мальчишки, а за ними и взрослые люди, и все громко кричали. Своими смуглыми, худыми руками они протягивали нам всевозможную блестящую мишуру заграничного производства: то были фальшивые брелоки на цепочках и запонки, колоды карт с голыми женщинами и просто яркими видами городов, сигареты, очки, наркотики — в общем, много всего. Но что меня там интересовало, так это часы! Швейцарские — настоящие, с хрустальным граненым стеклом.
Тогда еще, в восьмидесятом году, в городе, где я родился и вырос, и откуда призвался служить, все заграничное было редкостью и ценилось необычайно; те же американские спички. И вот такие часы! Я уже представлял себе, как появляюсь однажды в шумном зале кафе, где многие должны меня помнить, с сухим загорелым лицом, и теперь от меня пахнет настоящей войной, а глаза мои видели то, что другим и не снилось; или вот я сижу, развалившись на стуле в пивбаре. Как раз у нас был такой в моде пивбар, куда заходили не только любители пива. Там были темно-бордовые стены, отделанные под кирпичную кладку, полумрак и низкие арки — погребок, вроде кусочек Прибалтики, почти заграница... И тут я, черт меня подери! И вот как раз таких часов не хватает.
Мне их очень хотелось достать, да и стоили-то они всего ничего: домкрат от машины или даже ключ разводной. Однако вся беда была в том, что наша колонна на улицах Пули-Хумри не задерживалась. А как проделать обмен на ходу? Сунешь драгоценную железяку, за которую можно и под арест угодить, а она так и останется у хитрого афганца в руках; и колонна ушла, а ты так и остался ни с чем. Кое-кто умудрялся обмениваться, но я не хотел рисковать, Иногда, правда, случалось, что колонна останавливалась в других городах, и там тоже можно было меняться, только и тут я терялся. Желающих много, все лезут. Каждый хотел добыть себе что-нибудь заграничное к дембелю, тащил этим темным, узколобым афганцам железки; мне же было неловко — я ведь все же сержант, да и боязно.