Полковник всегда найдется

Хандусь Олег

От бархатной долины повеяло блеклой голубизной; там деревья фантастической формы выкарабкивались корнями из пресных и теплых вод, удивительные, полупрозрачные мосты через спокойные реки, от берегов которых тянулись к серому небу цветы самых немыслимых окрасок и видов, — их грация была безобидна, беспола... Они тянулись к серому небу, переплетаясь изящно, однако лепестки их и листья более всего походили на пальцы человеческих рук...

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Лора.

— Лора... Ты здесь живешь, Лора?

Она уклончиво отвернулась, поджимая открытые плечи и приводя в движение светлые пряди волос.

—

Почему ты здесь? — вдруг спросила она. — Твое место внизу, тут тебе делать нечего.

— Но я ведь пришел.

— Зачем?

— Не знаю.

— Тебе надо уйти.

Но я уже не слышал ее и не мог ничего поделать. Я прижал к груди голову Лоры, покрыл поцелуями пряди волос, упал на колени и, как шальной, пересохшими губами обносил гладкую поверхность ее прохладного тела. Лора стояла совсем без движений.

— Подари мне себя! — взмолился я. — Я не смогу так просто уйти! Дай мне себя, слышишь! — Мне едва хватало дыхания договаривать даже такие короткие фразы.

— Нет.

— Что же это... Проклятье!

— Ты сам знаешь.

— Подари, подари!..

Мои руки, они совсем потерялись в невесомом полупрозрачном платье Лоры. Сама она стояла не двигаясь, руки ее были опущены.

— Нет, это невозможно, — сказала она.

— Так почему же, почему?!

— Здесь другие законы.

— Плевать!

— Но тебе же будет хуже, ты знаешь.

— Пусть! Мне плевать на законы! Если ты меня не убьешь, то я сам сделаю это!

Лора ласково улыбнулась:

— Как, ты же мертв, ты совсем потерялся!.. — Она рассмеялась: — Какой же ты, право, глупый...

Я рванулся к Лоре, прижимая ее к груди:

— Тогда я хочу жить!

И тут необъятная, страшная боль обрушилась на меня, тело мое понесло в темноту, — круг Земли стал приближаться и увеличиваться.

— Ло-ора-а-а... — отчаянно кричал я.

Весенний дождь спустился мягко и бесшумно. Ноги неуверенной поступью несли меня куда-то, иногда я задевал плечами прохожих, те удивленно оборачивались, и глаза их были теплыми и влажными от дождя.

Вот уже час, или два, или три брел я, сам не зная куда и повторяя про себя все одно: «Все, ты спел свою песню, это конец... Меня не трогало всеобщее оживление — весна, жадность до жизни; мне хотелось покоя.

Тогда почти никто вокруг не заметил, как человек в сером пальто свернул за угол дома — остановился, ноги его подкосились, тело рухнуло на мокрый грязный асфальт.

Я только видел

Оно запомнилось мне, это убийство, но особенно — сам человек, хотя я даже не знал его имени, не знал, как относиться к нему, потому что понятия не имел, как он жил: был ли у него дом, жена, дети... Возможно, если бы я знал это все, то написал бы хороший рассказ. О том, как темные сутулые люди обихаживают крохотные участки земли у подножий колодных вершин; к концу лета эти поля становились похожими на ломти пшеничных лепешек... И не раз приходилось видеть их, охваченных пламенем!

Рассказ также мог быть о том, как ноют грязные дети на куче пестрого барахла: они хотят есть... А ночью отворяется дверь и входят люди, прячущие свои лица. Называют себя защитниками ислама, обещают еду или деньги; порою хозяина лачуги они уводят с собою силой, уводят в горы... Либо на заре врываются парни с белыми

лицами и красными звездами, переворачивая все вверх дном, что-то ищут. Они не находят оружия, они находят жену.

Да и мало ли причин, вынуждающих человека взять в руки оружие, некие металлические предметы, противные самой природе человеческой. Я уверен, так просто за них никто не берется, а война — штука такого рода, что и светловолосые парни с голубыми глазами ей нипочем... Тогда я не знал всего этого и врать не хочу; я только видел, как он умирал. Восемь лет его уже нет на свете, мое спасение — рассказать об этом.

Ротный пожелтел постепенно; это было весной, ранней и быстрой, во время нашего самого первого рейда. Он остановил вдруг колонну и вызвал меня по рации: приказал подобрать ребят понадежнее и выскочить с ними, когда он снова тормознет, уже возле отары. Ротный был именинником, я-то знал, надо было забросить пару барашков к нему в люк БТРа, в подарок; да, к пастуху направить двоих с автоматами, если тот окажется рядом, на всякий случай. Сам ротный уже не слазил с брони, распустил по обе стороны подбородка усы, некогда подпиравшие его переспелые яблоки-щеки, теперь они, увы, пожелтели, обвисли, и по глазам было видно — он болен. Хотя и подносил время от времени к своему обмякшему носу поздравительную открытку, вынимая ее из конверта с цветочками: такую — двухполовинчатую, с секретом, как будто махровую, — и что-то говорил о жене и о французских духах, и улыбался устало; на следующий день его увезли, но это случилось гораздо позднее, хотя было еще не особенно жарко.

А в тот злополучный полдень мы стояли в долине. Позади был кишлак, и довольно богатый: трое суток, пробираясь по горным дорогам среди диких отвесных скал, мы вообще не встречали жилья; но вот — дорога упорно пошла под уклон, поворот, и перед глазами — белая вилла с колоннами, понял! Будто зависшая над обрывом, а внизу серебристый просвет речушки, бездна и горы, горы... Не помню, как въехали, но в самом кишлаке по обеим сторонам — ряды брошенных лавок, запертых, правда. Мы и там искали оружие, а под вечер вдоль ряда машин послышалась музыка, от кого-то пахнуло одеколончиком, засвистели японские примусы, поблескивая хромировкой в лучах заходящего солнца. Возле них неожиданно выросли большие квадратные банки с голландскими мясными консервами, такие красивые, что казалось, здесь же, между пыльными упругими скатами и пирамидками автоматов, мирно пасутся коровки, жмурясь при сладкой мысли попасть в солдатский желудок. Под ногами валялись попримятые или даже скомканные крохотные верблюды — парни вскрыли по второй пачке «Camel"... Все это очень даже пришлось по вкусу, после сопревшей махорки и вздутых банок с килькой в томатном соусе.

И вот, в тот самый полдень, мы стояли в долине, вернее, лежали. Хотя мне это место явно не нравилось. Оно напоминало дно каменного мешка: вокруг частокол мрачных вершин, плато крохотное, всё как на ладони, — простреливается от и до... Какого черта торчим, чего ждем? Дураку ясно, сматываться пора. Или вперед — в ущелье, нам терять нечего, или уж обратно — на базу. Слишком хорошо все идет, не к добру...

Такие примерно мы вели разговоры, распластавшись под своим БТРом, прячась от уже набиравшего силу солнца и расписывая именами подруг грязное днище панциря, когда к нам вдруг подошел ротный и пнул ботинком по скату: