Полночь в саду добра и зла
Шрифт:
Я был настолько захвачен происходящим, что даже не смог пролепетать что-нибудь вроде вежливого отказа. Я сдался сразу и уже через несколько минут сидел в гостиной Шабли за тарелкой тунцового салата и стаканом кока-колы. Квартира оказалась светлой, просторной и удобно обставленной. Окно передней стены выходило на площадь, которая виднелась сквозь крону могучего дуба. На стене два эстампа с матадорами, на полу – ворсистый коврик. Из динамиков стереосистемы приглушенно звучал голос Ареты Франклин. Сидя на софе, Шабли смотрела в боковое окно на своего парня, который продолжал копаться в моторе.
– Мой бэби обращается со
Она отхлебнула кока-колу и облизнула губы.
– Каким мужчинам ты нравишься? – спросил я.
– Это зависит от того, сколько времени прошло после гормонального укола. С ним и без него – это большая разница. Когда я на уколах, то ко мне тянутся настоящие мужики – те, у которых есть подруги, жены и дети. Когда я слезаю с уколов, то ко мне возвращается моя мужественность, и я начинаю чувствовать себя мальчишкой. В это время ко мне липнут геи. Во мне взыгрывает что-то такое, что обычно молчит. В такие моменты меня надо опасаться, потому что я клюю тогда на всех – и на мужчин и на женщин, я играю со всеми, даже с самыми отпетыми гомиками. Если я чувствую, что у них водятся денежки, то начинаю их подначивать и все такое. Вообще без уколов я могу стать настоящей сукой.
Произнося свой монолог, Шабли наклонилась вперед и поставила локти на колени. Мышцы ее напряглись, лицо окаменело – она стала похожа на готового к поединку боксера – сквозь призрачную женскую оболочку проклюнулся мужчина.
– Но потом я снова иду к доктору Мире, делаю гормональный укол и опять превращаюсь в женщину. Ко мне снова начинают приставать нормальные здоровые парни. – Она откинулась на спинку дивана. Лицо ее смягчилось, и передо мной снова была улыбающаяся Шабли, мальчик исчез.
– Я никогда не увеличиваю дозу гормонов, – сказала она. – Когда мне колют их слишком много, я никак не могу кончить. Поэтому временами я делаю перерыв и колюсь снова только для того, чтобы снять напряжение. Не люблю быть в постели бесчувственным бревном. Мне нужно столько гормонов, чтобы сохранить вид и чтобы груди были в порядке.
Шабли вышла в спальню и вскоре вернулась, неся с собой черное платье и сигарный ящик, набитый разноцветным бисером.
– Ты не будешь против, если я немного пошью, мой сладкий? – Она нанизала на нитку бисер и пришила его к платью. – Девочка должна сверкать!
Шабли встряхнула платье – сотни бисеринок, переливаясь, заблестели в лучах света. Она нашила еще несколько ниток, потом критически осмотрела свою работу.
– Ты никогда не надевал женское платье? – вдруг спросила она.
– Нет.
– И никогда не хотелось? – Нет.
– А я, мой сладкий, никогда не хотела носить ничего другого! Я так давно ношу женские платья, что даже не знаю размеров своей мужской одежды. Я бросила носить ее, когда мне стукнуло шестнадцать. Вот тогда-то я стала пользоваться косметикой, носить
– А как отнеслась к этому твоя семья? – Мои отец и мать развелись, когда мне было пять лет. Я воспитывалась с матерью, а к отцу ездила каждое лето на каникулы. Он жил на севере. Отец ненавидел меня за мои склонности, и все мои родственники с той стороны тоже. Когда он умер, я приехала на похороны в платье и под руку с белым парнем. Они были потрясены, да что там говорить, они просто пришли в ужас. Особенно тетка. Она начала орать на меня в присутствии всех собравшихся, но я не осталась в долгу и предупредила ее, что, если она не заткнется, я расскажу ей про ее сына такое, что ей не очень понравится. Я не поддерживаю отношения с теми родственниками, мой сладкий. Я с ними не общаюсь. – Не общаешься?
– Да, я не имею с ними ничего общего. Я по ним не скучаю. Мама – другое дело. У нее в гостиной висит фотография, когда меня короновали, как Мисс Мира. Она всегда учила меня не брать в голову несущественное. У нее есть девиз, который мне очень нравится: «Побольше поплачешь, поменьше пописаешь». Вот такая у меня мама, она девочка что надо!
Шабли прибавила звук, взяла платье и, встав перед зеркалом, приложила его к себе, покачивая бедрами в такт Арете Франклин. Бисер звенел и искрился.
– Даа-а, мой сладкий! Когда бьют барабаны и переливается бисер! Да ты посмотри на него, бэби! Он же безупречен! – Она обернулась ко мне. – Так ты и правда уверен, что никогда не хотел носить женское платье?
– Да, уверен, – ответил я. – Но почему ты думаешь, что я хотел носить платья?
– Да ни почему. Но этого никогда нельзя сказать наверняка. Это-то я знаю точно, мой сладкий. Я ходила на нормальные вечеринки в Атланте, за которые мне платили по сотне долларов. Когда я появлялась, меня объявляли то как Тину Тернер, то как Донну Саммер, и я смешивалась с толпой гостей. Все, конечно, знали, что я не Тина и не Донна, что я просто королева-трансвестит, но я носила парики и была похожа на них. Но представлялась я всегда, как Шабли, прекрасно проводила время и могу то же самое сказать о гостях. Какие мужчины спрашивали у меня телефон, у-у! Я возвращалась домой в таком возбуждении! Через пару дней мне звонили и умоляли о свидании. Именно тогда я и узнала, что многие из них не прочь нарядиться в платья и колготки и пройтись на высоких каблуках!
Так что, малыш, никогда не знаешь наверняка, кто что хочет носить. Когда я вижу здоровенного мужчину, я ничего не думаю о нем заранее, но очень многие мужчины в глубине души не прочь стать женщинами. Мы – трансвеститы – только верхушка айсберга, причем оч-чень маленькая верхушка. Вот так-то, мой сладкий.
– Тебе никогда не хотелось пройти по улице в костюме и галстуке? – спросил я. – Ну хотя бы из озорства?
– Если я выйду на улицу без своего женского наряда, эти фанаты-южане открутят мне грудь и настучат по заднице. Я серьезно. Я гораздо больше боюсь их в мужском костюме, чем в женском платье. Но что возбуждает у меня настоящую манию преследования, так это то, что я встречаюсь с белым парнем. В Саванне именно это может вызвать настоящую паранойю.