Полночь в саду добра и зла

Берендт Джон

Ярость улетучилась из Дэнни так же стремительно, как вспыхнула. Он перестал нажимать педаль газа и съехал на обочину. В ту же секунду его автомобиль был окружен тремя полицейскими машинами с яркими синими маяками. В воздухе повис писк переговорных устройств. Полицейские окликнули Дэнни и приказали ему выйти из машины. Хэнсфорд умоляюще взглянул на Коринну – лицо его вновь стало нежным, а в голосе появились детские нотки.

– Вытащи меня из этой передряги, ладно?

С тех пор они ни разу не виделись. Коринна испытывала душевное потрясение при воспоминании о том происшествии даже по прошествии нескольких месяцев, когда рассказывала мне о нем в заведении Клэри. По ее словам, она делала ошибки в прошлом и, несомненно, будет делать их и в будущем, но надеется, что такой ошибки она не совершит никогда. Она месяцами смотрела на Дэнни издали, изучала его, лепила из него кумира

и искала повод для знакомства. За все это время ей ни разу не пришло в голову, что он может оказаться таким непредсказуемым. Она думала о нем только как о ходячем куске секса и по крайней мере хоть в этом оказалась права.

Глава X

ЭТО НЕ ХВАСТОВСТВО, КОЛЬ ТЫ СУМЕЛ СДЕЛАТЬ, ЧТО ОБЕЩАЛ

Обитатели площади Монтрей, а было их чуть больше тридцати, в целом относились к Джиму Уильямсу с дружеским уважением. Некоторые из них были внесены в список приглашенных на Рождественские вечера. Другие держались более отчужденно и сохраняли в отношениях некоторую дистанцию. Вирджиния Данкен, жившая в доме на Тэйлор-стрит, до сих пор помнит тот холодок, который пробежал по ее спине, когда она два года назад вышла из дома и увидела на балконе «Мерсер-хауз» красное полотнище с черной свастикой. Джон Лебей, отставной архитектор, в свое время ожесточенно спорил с Уильямсом из-за его, как выразился Джим, «поразительной некомпетентности» в вопросах архитектуры и сохранения исторических памятников. Из-за этих распрей Уильямс не пользовался расположением старого архитектора. Однако стычки с Лебеем были сущей мелочью по сравнению с той холодной войной, которую вели с Джимом его непосредственные соседи Ли и Эмма Адлер.

Чета Адлеров жила в красивом двухэтажном доме, стоявшем на весьма престижном месте в западной части площади. Боковые окна этого дома через Уэйн-стрит смотрели прямо в вестибюль и бальный зал второго этажа Мерсер-хауз. Именно лай собаки Адлеров подсказал Джиму мысль исполнять по ночам свою варварскую органную интерпретацию «Piece Heroique» Сезара Франка. Но собачий лай был лишь одной грустной нотой в бешеной какофонии отношений Адлеров и Уильямса.

Подобно Уильямсу, Ли Адлер играл ключевую роль в восстановлении исторического центра Саванны, однако, его подход к этому делу был совершенно иным. Уильямс лично участвовал в реставрации строений и перепланировке городского центра. Адлер же был организатором – он добывал деньги и сколачивал фонды, предоставляя другим заниматься собственно реставрацией. Он помогал собирать деньги для оборотных фондов, скупал дома, которым грозил неминуемый снос, а потом продавал их людям, бравшим на себя обязательство восстановить здания за свой счет. Достижения Ли Адлера на этом поприще были настолько впечатляющими, а участие настолько энергичным, что он вскоре стал заметной фигурой в национальном масштабе, пропагандируя по всей стране образование оборотных фондов для спасения исторических памятников. В последние годы интересы Ли сосредоточились на реконструкции жилья для чернокожих бедняков. Он ездил по гране и произносил зажигательные речи. Его избрали совет директоров Национального треста по сохранению исторических памятников. Он обедал в Белом доме, Его имя постоянно мелькало на страницах «Нью-Йорк таймс» и общенациональных журналов. Ли Адлер, в свои пятьдесят с небольшим, стал самым известным за пределами Саванны саваннцем.

Такая известность явилась причиной недовольства местного общества. Поведение Адлера расценивали, как напыщенное и властное. Его считали автократом и надутым индюком. В глаза и за спиной его обвиняли в том, что он присваивает себе чужие заслуги и что единственная его цель – прославиться и заработать побольше денег. Джим Уильямс во многом разделяя подобные чувства.

Внешне отношения между Адлером и Уильямсом выглядели вполне цивилизованными, но не близкими. Ли Адлер был членом совета директоров Телфэйрского музея, президентом же этого совета являлся Джим Уильямс, и их неприязнь часто прорывалась наружу во время заседаний совета. Однажды Адлер обвинил Уильямса в краже мебели из музейных фондов. Уильямс отмел эту инсинуацию и, в свою очередь, обвинил Адлера в очернительстве любого человека, который понимал в музейном деле больше, чем он сам. Позже Джим устроил настоящий заговор, в результате которого Адлер был выведен из совета директоров. Ли никогда не простил этого Джиму.

Уильямс презирал все, что касалось Ли Адлера – его художественный вкус, честное слово и даже его дом. Однажды в дверь Мерсер-хауз позвонили по ошибке и визитер спросил, дома ли мистер Адлер. Джим ответил: «Мистер Адлер здесь не живет. Он занимает половину соседнего двойного дома».

Ли Адлер не оставался в долгу. Он считал Уильямса нечестным человеком и не думал скрывать этого. Более того, он высказывал

подозрение, что нацистский флаг появился в окне Джима не для того, чтобы легкомысленно отпугнуть киношников. Ли рассказывал всем, что однажды почтальон доставил в Мерсер-хауз письмо из общества Джона Берча. Адлер весьма критично отзывался о «декадентском» образе жизни своего соседа, но проявлял к нему нездоровый интерес. Его любопытство было настолько сильно, что однажды, во время «мальчишника» в доме Уильямса, Ли в бинокль рассматривал, что делается у соседа. Адлер не выключил свет, и его силуэт четко виднелся на фоне окна. Уильямс заметил это, помахал Ли рукой и задернул шторы.

Несмотря на вражду, у противников имелись веские основания не доводить дело до открытого столкновения. Ли Адлер был Леопольдом Адлером II – внуком основателя магазинов Адлера, аналога магазина Сакса на Пятой авеню, а его мать являлась племянницей Юлиуса Розенвальда, наследника состояния Сирса Рубука. Эмма Адлер, со своей стороны, была единственной наследницей контрольного пакета акций Саваннского банка, президентом юниорской лиги и активным членом нескольких общественных организаций. Реальность такова, что и Уильямс и Адлеры известны, влиятельны и богаты. Они жили в такой близости и вращались в настолько тесно связанных между собой кругах, что часто появлялись в обществе вместе и были вынуждены поддерживать внешне сердечные отношения. Вот почему Уильямс всегда приглашал чету Адлеров на свои Рождественские вечера, и вот почему Адлеры всегда принимали его приглашения.

Было ясное раннее апрельское утро. Ли Адлер вышел мне навстречу, сияя широкой улыбкой и приветствуя меня словами:

– Пожмите руку, которая скоро пожмет руку принца Уэльского!

Он имел в виду статью в утренней газете, где говорилось, что Адлер и его супруга в конце недели прибудут в Вашингтон для встречи с английским принцем Чарльзом. Адлеры и принц должны были принять участие в дискуссии о строительстве жилья для малоимущих. Адлер полагал, что я читал эту статью, и я, конечно, ее читал, как, впрочем, и вся Саванна. Судя по приподнятому настроению, мистер Адлер либо не знал, как от неслись к этой новости его сограждане, либо его абсолютно не интересовало их мнение по этому поводу.

– Это очередной дешевый трюк Леопольда, – высказался по поводу заметки Уильямс. Однако, не только те, кто терпеть не мог Адлера, многозначительно закатывали глаза и прочищали горло в притворном кашле. Катрин Гор, давняя подруга Адлеров, нашла объявление в газете безвкусным. «Я тоже не прочь познакомиться с принцем Уэльским, – заявила она, – но я никогда не опущусь до такого, чтобы сделать это. Подумайте, жилье для бедных!»

Мы с Адлером стояли в его кабинете на первом этаже дома на Монтрей-сквер. То был командный пункт Ли, где вершились судьбы многих проектов по недвижимости и реставрации. В соседней комнате то и дело звонил телефон, шуршали факсы и копировальные аппараты. Стены кабинета были увешаны фотографическими свидетельствами выдающейся роли Ли Адлера в замечательном возрождении исторического центра Саванны. Снимки запечатлели два параллельных процесса – Саванна обретала вторую молодость, а юный Леопольд Адлер постепенно превращался в седовласого зрелого мужа.

Ли носил очки в форме полумесяца и был одет в изрядно помятый светлый костюм. Его тихой речи придавал своеобразие ласковый и вкрадчивый южный акцент. Мы познакомились с ним неделю назад на пикнике, который устроил один местный историк, и Адлер предложил мне прокатиться по Саванне, обещая показать, как шаг за шагом город был спасен от полного разрушения. Когда мы садились в машину, Ли дал мне понять, будто прекрасно осведомлен о том, что говорят о нем за его спиной.

– Вы знаете, какая сегодня самая модная поговорка? – спросил он и сам тут же ответил: – Это не хвастовство, если ты сумел сделать, что обещал!

Он значительно посмотрел мне в глаза поверх очков, словно говоря: никогда не прислушивайся к тому, что говорят у тебя за спиной. Все это плевелы.

Мы отъехали от тротуара и двинулись по улицам со скоростью десять миль в час. Мимо медленно и величественно проплывали сокровища Саванны – городские дома, каменные особняки, тенистые сады и ухоженные площади.

– Все это представляло собой картину полного запустения, – заговорил Адлер. – Представьте себе – окна разбиты, водостоки проржавели, ставни выпали, крыши осели. Подумайте, как выглядела бы эта площадь, если бы здесь была засохшая грязь вместо зеленой травы, азалий и великолепной планировки ландшафта. А именно так все это и выглядело. Ведь только поэтому леди Астор назвала Саванну красавицей с вымазанным грязью лицом, когда посетила наш город после Второй мировой войны. Вот до чего тогда довела себя Саванна. Но самое страшное в этой истории то, что город разваливался на глазах, а всем гражданам было на это совершенно наплевать.