Полночная чума
Шрифт:
— Здесь ничего нет.
Пфафф переминался с ноги на ногу, рассматривая лоскут, в который только что сплюнул. Когда же он наконец поднял свои поросячьи глазки, то не осмелился посмотреть Волленштейну в глаза.
— В чем дело?
— Штурмбаннфюрер, простите. Наверно, я старался не дышать, — скороговоркой выпалил он. — Простите меня, я не нарочно. Оно само так получилось.
— Я же сказал вам, что это проверка, — рявкнул Волленштейн. Господи, что за трус.
— Я знаю, что вы сказали. Но не лучше было бы вместо нас использовать евреев?
Волленштейн покачал головой и подошел к ближайшему солдату, Рибе, который
— Сморкайся, — приказал Волленштейн, и солдат поднес к носу белый лоскут. Высморкавшись, он осторожно взял кусок ткани за уголок и передал его Волленштейну.
Пятно слизи на лоскуте было красным. Волленштейн присмотрелся внимательнее. Нет, конечно, не ярко-алым, как бывает при носовом кровотечении. Скорее розоватым, как уши у белых котов. Тем временем Рибе сплюнул во второй лоскут. Волленштейн изучил и его. Слюна была пусть и не красноватой, но уж точно бледно-розовой. Так что будь в баке под брюхом «шторьха» не краска, а порошок с бациллами чумы, этого количества было бы более чем достаточно, чтобы Рибе через три-пять дней почернел. Прекрасно. Просто прекрасно! Его распылитель работает!
На какой-то миг он подумал, а не пойти ли ему прямиком домой и позвонить в Берлин — в дом номер восемь на Принц-Альбрехтштрассе, длинное здание с серым фасадом, где несколько лет назад рейхсфюрер пригласил к себе в кабинет его и Гейдриха, и потребовать, чтобы его соединили с Гиммлером. Все готово, доложит он ему. В следующую безлунную ночь, скажет он Гиммлеру, «мессершмитты» и «юнкерсы» распылят отраву над Южной Англией.
Звонить в Берлин Волленштейн не стал. Вместо этого он, один за другим, обошел остальных солдат, заставил каждого высморкаться и продемонстрировать ему лоскут. Пятна на всех лоскутах были розовыми. Что ж, очень даже неплохо. И хотя насыщенность цвета была разной, — видимо, свою роль сыграл ветер, — даже такого малого количества было достаточно, чтобы превратить их всех в эфиопов.
Та же участь постигнет и чертовых америкашек и англичан, независимо от того, будут ли они ждать у моря погоды в своих лагерях по ту сторону Ла-Манша или попытаются высадиться здесь, в Нормандии.
Ощущая себя триумфатором, Волленштейн направился назад к «шторьху». Зильман отдыхал в тени самолета. Волленштейн приказал ему вернуться за штурвал, а сам устроился позади него, как и в первый раз.
Пока Зильман заводил мотор, Волленштейн разложил на коленях карту. Вытащив из кармана мундира толстый карандаш, провел линию от Шеф-дю-Пон до Квиневиля, а затем другую, на северо-восток вдоль всего побережья до самого Гавра. После чего сунул карту под нос Зильману.
— Полетишь этим курсом! — приказал он, перекрикивая рокот мотора. — Я хочу посмотреть побережье между этим местом и тем.
— Но ведь это по несколько часов в каждый конец!
Но даже препирательства Зильмана были бессильны охладить владевшее им ликование. Волленштейн рявкнул на пилота, чтобы тот взлетал. Зильман развернул самолет,
Теперь под ними тянулась песчаная береговая полоса, с рядами колючей проволоки и противотанковых заграждений — высокими шестами и сваренными из рельсов кубами. За первым рядом укреплений, если присмотреться, тянулись окопы и располагались пулеметные гнезда. «Шторьх» летел низко, не выше чем в ста метрах от земли, и Волленштейн даже сумел рассмотреть, как ему из окопов махали руками солдаты.
Самолетик подпрыгивал в теплом летнем воздухе. Волленштейн тем временем не отрывал глаз от береговой линии. Каждый отрезок, удобный для высадки, он обводил на карте красным кружком.
Может, и впрямь его Pasteurella pestis заставит англичан сидеть, не высовывая носа, в Англии? Если же они все-таки рискнут пересечь пролив и высадиться во Франции, он здесь встретит их во всеоружии, как только они начнут прыгать со своих катеров в воду.
Кирн вышел из каменного дома и кивнул застывшему у дверей часовому.
Капитан, который командовал ротой 2-го батальона 916-го полка 352-й пехотной дивизии, все еще отсутствовал на командном посту, который располагался в простом доме, фасадом выходящем на гавань. Однако его адъютант, молодой офицер, на вид даже младше часового, тотчас разрешил Кирну сделать по телефону все необходимые звонки, как только тот продемонстрировал ему жетон крипо.
Линия была полна шорохов и треска, что означало, что на пути сигнала был не один коммутатор. Голос на другом конце провода представился как унтерштурмфюрер Пфафф, после чего, дыша в трубку, сообщил, что доктора на месте нет. Но ему можно оставить сообщение. Кирн не стал этого делать. Ему не нужен переполох по поводу того, что случилось с евреями, и он сказал Пфаффу, что перезвонит позже. Попытку связаться с Волленштейном он повторил еще несколько раз, примерно через каждый час. Между второй и третьей попыткой состоялась небольшая трапеза — водянистое вино с черствым хлебом, зато с куском отменного французского сыра. Между третьим и четвертым звонком Кирн немного вздремнул у себя в номере, не снимая сапог и сжимая в левой руке верный вальтер.
Нет, конечно, ему ничто не мешало доехать до Волленштейна и лично сообщить ему результаты своих поисков, но тогда ему пришлось бы объяснять, откуда ему известно местонахождение лаборатории.
Кирн, полной грудью вдыхая солоноватый воздух, шагал вдоль причала, и в его ухе все еще звучал скрипучий голос Пфаффа. Рыбацкие лодки еще не вернулись — все, за исключением той, что оставалась стоять на приколе и накануне. Правда, сегодня она еще сильнее осела и накренилась к каменной стене причала. Рыбаки, что толпились здесь на рассвете, ушли в море вместе со своими лодками, и единственными представителями местного населения были лишь две француженки в креслах перед домом на углу. Несколько немецких солдат, сняв на полуденном солнцепеке каски, стояли, лениво прислонившись к низкой стене. Фельдфебель сначала с пеной у рта отчитал их за лень и никчемность, а затем велел возвращаться на берег на строительство заградительных сооружений.