Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том. 7
Шрифт:
– Как же я могу помочь, когда не знаю ни твоего горя, ни опасности? Откройся мне, и тогда простой анализ чужого ума разъяснит тебе твои сомнения, удалит, может быть, затруднения, выведет на дорогу… Иногда довольно взглянуть ясно и трезво на свое положение, и уже от одного сознания становится легче. Ты сама не можешь: дай мне взглянуть со стороны. Ты знаешь, два ума лучше одного…
593
– Никакие умы, никакой анализ – не выведут на дорогу, следовательно и говорить бесполезно! – почти с отчаянием сказала она.
– Как же я могу помочь тебе?
Она близко глядела
– Не покидайте меня, не теряйте из вида, – шептала она. – Если услышите… выстрел оттуда… (она показала на обрыв) – будьте подле меня… не пускайте меня – заприте, если нужно, удержите силой… Вот до чего я дошла! – с ужасом сама прошептала она, закинув голову назад в отчаянии, как будто удерживала стон, и вдруг выпрямилась. – Потом… – тихо начала опять, – никогда об этом никому не поминайте, даже мне самой! Вот всё, что вы можете сделать для меня: за этим я удержала вас! Я жалкая эгоистка: не дала вам уехать! Я чувствовала, что слабею… У меня никого нет, бабушка не поняла бы… Вы один… Простите меня!
– Ты хорошо сделала… – с жаром сказал он. – Ради Бога, располагай мною – я теперь всё понял и готов навсегда здесь остаться, лишь бы ты успокоилась…
– Нет: через неделю выстрелы прекратятся навсегда… – прибавила она, отирая платком слезы.
Она сжала обе его руки и, не оглядываясь, ушла к себе, взбираясь на крыльцо тихими, неровными шагами, держась за перилы.
X
Прошло два дня. По утрам Райский не видал почти Веру наедине. Она приходила обедать, пила вечером вместе со всеми чай, говорила об обыкновенных предметах, иногда только казалась утомленною.
Райский по утрам опять начал вносить заметки в программу своего романа, потом шел навещать Козлова, заходил на минуту к губернатору и еще к двум-трем лицам в городе, с которыми успел покороче познакомиться. А вечер проводил в саду, стараясь не терять из вида Веру, по ее просьбе, и прислушиваясь к каждому звуку в роще.
Он сидел на скамье у обрыва, ходил по аллеям, и только к полуночи у него прекращалось напряженное, томительное ожидание выстрела. Он почти желал его,
594
надеясь, что своею помощью сразу навсегда отведет Веру от какой-то беды.
Но вот два дня прошли тихо: до конца назначенного срока, до недели, было еще пять дней. Райский рассчитывал, что в день рождения Марфиньки, послезавтра, Вере неловко будет оставить семейный круг, а потом, когда Марфинька на другой день уедет с женихом и с его матерью за Волгу, в Колчино, ей опять неловко будет оставлять бабушку одну – и таким образом неделя пройдет, а с ней минует и туча. Вера за обедом просила его зайти к ней вечером, сказавши, что даст ему поручение.
Она выходила гулять, когда он пришел. Глаза у ней были, казалось, заплаканы, нервы видимо упали, движения были вялы, походка медленна. Он взял ее под руку, и так как она направлялась из сада к полю, он думал, что она идет к часовне, повел ее по лугу и по дорожке туда.
Она молча шла за ним, в глубокой задумчивости, от
– Мне кажется, Вера, у тебя есть помощь сильнее моей: и ты напрасно надеялась на меня. Ты и без меня не пойдешь туда… – тихо говорил он, стоя на пороге часовни.
Она сделала утвердительный знак головой, и сама, кажется, во взгляде Христа искала силы, участия, опоры, опять призыва. Но взгляд этот, как всегда, задумчиво-покойно, как будто безучастно смотрел на ее борьбу, не помогая ей… не удерживая ее… Она вздохнула.
– Не пойду! – подтвердила она тихо, отводя глаза от образа.
Райский не прочел на ее лице ни молитвы, ни желания. Оно было подернуто задумчивым выражением усталости, равнодушия, а может быть, и тихой покорности.
– Пойдем домой: ты легко одета, – сказал он.
Она повиновалась.
– А что же поручение: какое? – спросил он.
– Да, – припомнила она и достала из кармана портмоне. – Возьмите у золотых дел мастера Шмита porte-bouquet.1 Я еще на той неделе выбрала подарить
595
Марфиньке в день рождения, – только велела вставить несколько жемчужин, из своих собственных, и вырезать ее имя. Вот деньги.
Он спрятал деньги.
– Это не всё. В самый день ее рождения, послезавтра, пораньше утром… Вы можете встать часов в восемь?..
– Еще бы! я, пожалуй, и спать не лягу совсем…
– Зайдите вот сюда – знаете большой сад – в оранжерею, к садовнику. Я уж говорила ему: выберите понаряднее букет цветов и пришлите мне, пока Марфинька не проснулась… Я полагаюсь на ваш вкус…
– Вот как: я делаю успехи в твоем доверии, Вера! – сказал, смеясь, Райский, – вкусу моему веришь и честности: даже деньги не боялась отдать…
– Я сделала бы это всё сама, да не могу… сил нет… устаю! – прибавила она, стараясь улыбнуться на его шутку.
Он на другой день утром взял у Шмита porte-bouquet и обдумывал, из каких цветов должен быть составлен букет для Марфиньки. Одних цветов нельзя было найти в позднюю пору, другие не годились.
Потом он выбрал дамские часы с эмалевой доской, с цепочкой, подарить от себя Марфиньке и для этого зашел к Титу Никонычу и занял у него двести рублей до завтра, чтобы не воевать с бабушкой, которая без боя не дала бы ему промотать столько на подарок и, кроме того, пожалуй, выдала бы заранее его секрет.
У Тита Никоныча он увидел роскошный дамский туалет, обшитый розовой кисеей и кружевами, с зеркалом, увитым фарфоровой гирляндой из амуров и цветов, артистической, тонкой работы, с Севрской фабрики.
– Что это? Где вы взяли такую драгоценность? – говорил он, рассматривая группы амуров, цветы, краски, – и не мог отвести глаз. – Какая прелесть!
– Марфе Васильевне! – любезно улыбаясь, говорил Тит Никоныч, – я очень счастлив, что вам нравится – вы знаток. Ваш вкус мне порукой, что этот подарок будет благосклонно принят дорогой новорожденной к ее свадьбе. Какая отменная девица! Поглядите: эти розы, можно сказать, суть ее живое подобие. Она будет видеть в зеркале свое пленительное личико, а купидоны ей будут улыбаться…