Полное собрание сочинений и письма. Письма в 12 томах
Шрифт:
{03215}
Свободин обещал ко мне приехать. Опять ужаснется, что я не читал Лессинга. Конец в новом романе Бурже мне не нравится. Можно было бы лучше сделать. Это не конец умного романа, а шлейф, оторванный от Габорио и приколотый к умному роману булавками. Правосудие, "официальное бесстрастие" судей и прочее - всё это перестало уже трогать. Сикст, читающий "Отче наш", умилит Евгения Кочетова, но мне досадно. Коли нужно смело говорить правду от начала до конца, то такой фанатик ученый, как Сикст, прочитав "Отче наш", должен затем вскочить и, подобно Галилею, воскликнуть: "А все-таки земля вертится!" Та глава, где Шарлотта приходит отдаться, великолепно сделана и трогает. Вы интересуетесь знать, продолжает ли Вас ненавидеть докторша. Увы! Она пополнела и сильно смирилась, что мне чрезвычайно не нравится. Женщин-врачей осталось на земле немного. Они переводятся и вымирают, как зубры в Беловежской пустыни. Одни гибнут от чахотки, другие впадают в мистицизм, третьи выходят замуж за вдовых эскадронных командиров, четвертые крепятся, но уж заметно падают духом. Вероятно, на земле быстро вымирали первые портные, первые астрологи... Вообще тяжело живется тем, кто имеет дерзость первый вступить на незнакомую дорогу. Авангарду всегда плохо. Как Евгения Константиновна? Небось, Алексей Алексеевич трусит? Помогай им бог, дело
654. А. С. СУВОРИНУ 15 мая 1889 г. Сумы. 15 май. Если Вы еще не уехали за границу, отвечаю на Ваше письмо о Бурже. Буду краток. Вы пишете между прочим: "Пускай наука о материи идет своим чередом,
{03216}
но пусть также остается что-нибудь такое, где можно укрыться от этой сплошной материи". Наука о материи идет своим чередом, и те места, где можно укрыться от сплошной материи, тоже существуют своим чередом, и, кажется, никто не посягает на них. Если кому и достается, то только естественным наукам, по не святым местам, куда прячутся от этих наук. В моем письме вопрос поставлен правильнее и безобиднее, чем в Вашем, и я ближе к "жизни духа", чем Вы. Вы говорите о праве тех или других знаний на существование, я же говорю не о праве, а о мире. Я хочу, чтобы люди не видели войны там, где ее нет. Знания всегда пребывали в мире. И анатомия, и изящная словесность имеют одинаково знатное происхождение, одни и те же цели, одного и того же врага - чёрта, и воевать им положительно не из-за чего. Борьбы за существование у них нет. Если человек знает учение о кровообращении, то он богат; если к тому же выучивает еще историю религии и романс "Я помню чудное мгновение", то становится не беднее, а богаче,- стало быть, мы имеем дело только с плюсами. Потому-то гении никогда не воевали, и в Гёте рядом с поэтом прекрасно уживался естественник. Воюют же не знания, не поэзия с анатомией, а заблуждения, т. е. люди. Когда человек не понимает, то чувствует в себе разлад; причин этого разлада oн ищет не в себе самом, как бы нужно было, а вне себя, отсюда и война с тем, чего он не понимает. Во все средние века алхимия постепенно, естественным мирным порядком культивировалась в химию, астрология - в астрономию; монахи не понимали, видели войну и воевали сами. Таким же воюющим испанским монахом был в шестидес(ятых) годах наш Писарев. Воюет и Бурже. Вы говорите, что он не воюет, а я говорю, что воюет. Представьте, что его роман попадает в руки человека, имеющего детей на естественном факультете, или в руки архиерея, ищущего сюжета для воскресной проповеди. Будет ли что-нибудь похожее на мир в полученном эффекте? Нет. Представьте, что роман попал на глаза анатому или физиологу и т. д. Ни в чью душу не повеет от него миром, знающих он раздражит, а не знающих наградит ложными представлениями - и только.
{03217}
Вы, быть может, скажете, что он воюет не с сущностью, а с уклонениями от нормы. Согласен, с уклонениями от нормы должен воевать всякий писатель, но зачем компрометировать самую сущность? Сикст орел, но Бурже сделал из него карикатуру. "Психологические опыты" - клевета на человека и на науку. Неужели, если бы я написал роман, где у меня анатом ради науки вскрывает свою живую жену и грудных детей или ученая докторша едет на Нил и с научною целью совокупляется с крокодилом и с гремучей змеей,- то неужели бы этот роман не был клеветой? А ведь я бы мог интересно написать и умно. Бурже увлекателен для русского читателя, как гроза после засухи, и это понятно. Читатель увидел в романе героев и автора, которые умнее его, и жизнь, которая богаче его жизни; русские же беллетристы глупее читателя, герои их бледны и ничтожны, третируемая ими жизнь скудна и неинтересна. Русский писатель живет в водосточной трубе, ест мокриц, любит халд и прачек, не знает он ни истории, ни географии, ни естественных наук, ни религии родной страны, ни администрации, ни судопроизводства... одним словом, чёрта лысого не знает. В сравнении с Бурже он гусь лапчатый и больше ничего. Понятно, почему Бурже должен нравиться, но из этого все-таки не следует, что Сикст прав, когда читает "Отче наш", или что он правдив в это время. Ну, больше не стану надоедать Вам с Бурже. Что касается Вашего таланта передавать в компактной форме такие романы, как "Disciple", то я читал и радовался за Вас. Очень хорошо. Вы отлично справились с философскою и ученою частью романа, и я не знал, что Вы это умеете. У меня бы всё перепуталось и получилось бы еще длиннее, чем у Бурже. Мне скучно. Плещеев у меня не будет, а хорошо, если бы приехал. Он очень хороший старик. Скоро я пришлю Вам письмо, написанное по-французски и по-немецки. Поклон Анне Ивановне, Насте и Боре. Счастливого Вам путешествия. Ваш А. Чехов.
{03218}
655. И. М. КОНДРАТЬЕВУ 18 мая 1889 г. Сумы. 18 май, г. Сумы. Многоуважаемый Иван Максимович! Недели две тому назад мною послана в цензуру и, вероятно, уже разрешена новая одноактная пьеска "Трагик поневоле (Из дачной жизни)", шутка. Если можно вносить в каталог пьесы, еще не побывавшие и цензуре, то, чтобы мне еще раз не беспокоить Вас этим летом, кстати уж заодно внесите и мою пьесу "Леший, комедия в 4-х действиях", которая осенью пойдет на казенной сцене. Затем, пожелав Вам всего хорошего, имею честь пребыть с искренним к Вам уважением А. Чехов.
656. Н. А. ЛЕЙКИНУ 22 мая 1889 г. Сумы. 22 май, г. Сумы (Харьк. губ.). Здравствуйте, Николай Александрович, сколько зим, сколько лет! Давно уж я не писал Вам и не получал от Вас писем. Причины моего молчания кроются в постоянстве моего характера: я всегда одинаково и неизменно ленив, и всегда моя голова занята каким-нибудь обстоятельством; Вы же молчите, потому что Вы считаетесь визитами и ждете, когда я Вам напишу. Живу я там же, где жил в прошлом году. Адрес мой краток: г. Сумы. Не ездил я никуда и, вероятно, до осени никуда не поеду, так как на руках у меня Николай, больной чахоткою и тающий от этой болезни. Дела его плохи, значит, плохи и мои дела, и Вы можете себе представить мое положение. Распространяться не стану. В феврале у меня было около 1500 рублей. Я мечтал, что проживу всё лето до октября вольно и безбедно, объезжу весь свет вдоль и поперек и не буду работать. Вольно я еще не жил, и никуда я еще не ездил, а осталось у меня из полторы тысячи только 340 руб.
{03219}
Я помаленьку работаю. Нишу маленькие рассказы, которые соединю воедино нумерацией, дам им общее заглавие и напечатаю в "Вестнике Европы". Хочу сразу получить денег побольше. Думал написать комедию, но пока сделал только два акта, надоело, и я бросил. Да не тем голова занята. Обстановка у меня теперь совсем но писательская,
657. В. А. ТИХОНОВУ 31 мая 1889 г. Сумы. 31 май. Живу я, милый российский Сарду, не в Париже и не в Константинополе, а, как Вы верно изволили заметить на конверте Вашего письма, в г. Сумах, в усадьбе г-жи Линтваревой. Рад бы удрать в Париж и взглянуть
{03220}
с высоты Эйфеловой башни на вселенную, но - увы!
– я скован по рукам и ногам и не имею права двинуться с места ни на один шаг. У меня болен чахоткою мой брат-художник, который живет теперь со мной. Погода великолепная. Тепло, птицы поют, крокодилы квакают. Псел широк и величественен, как генеральский кучер. Но благодаря вышеписанному обстоятельству живется скучно и серо. Спасибо добрым людям - навещают меня и делят со мною скуку, иначе пришлось бы плохо. Гостил у меня дней шесть Суворин, сегодня приедет Свободин, бывают соседи - день идет за днем, разговор за разговором, ан глядь - уж и весны нет, июнь на носу. Работаю, хотя и не усердно. Потягивает меня к работе, но только не к литературной, которая приелась мне. Пишу роман. Кое-что как будто выходит; быстро писать не умею, тяну через час по столовой ложке и оттого не знаю, когда Вы будете иметь удовольствие в сотый раз убедиться, что я но такой великий человек, как вещал за обедом Соковнин. Кончу я роман через 2-3 года. Начал было я комедию, но написал два акта и бросил. Скучно выходит. Нет ничего скучнее скучных пьес, а я теперь, кажется, способен писать только скучно, так уж лучше бросить. Ваше томление я понимаю. Оно пройдет, и пьеса будет написана Вами во благовремении. Ваше "Без коромысла и утюга" шло недавно в Одессе. Стало быть, напрасно Вы отзываетесь презрительно о сией пьесе. Всё хорошо. Поймите раз навсегда, что драматургия - Ваша профессия, что Вам приходится писать ежегодно но одной, по две пьесы, что поэтому поневоле Вы не можете писать одни только шедевры. На десяток пьес должно приходиться семь неважных - таков удел всякой профессии. Поймите сие, и Вам станет понятно, что всё хорошо и всё слава богу. Вы хотите, чтобы я повлиял на Жана Щеглова и вернул его на путь беллетристики. В своих письмах я всякий раз усердно жую его, но все мои жидкие сентенции, как волны об утес, разбиваются в брызги, наталкиваясь на страсть. Страсть выбивается только страстью, а сентенциями да логикой ничего не поделаешь. Самое
{03221}
лучшее - оставить Жана в покое и ждать, когда в нем перекипит театральная бурда и сам он естественным порядком придет к норме. Перед выездом из Москвы заседал я как новоиспеченный член в комитете Общества драмат(ических) писателей. Вынес такое впечатление: дела Общества идут превосходно. Если верить газетам, то у Вас на севере теперь холодно. А у нас жарко. Если не лень и если Вы еще не женились на рябой бабе, бьющей Вас и мешающей Вам писать, то пишите мне. Как Вы насчет спиритуозов? Придерживаетесь или отрицаете? Ну, будьте здоровы и счастливы. Моя фамилия благодарит Вас за поклон и тоже кланяется. Ваш А. Чехов. Если брату станет полегче, то уеду на Кавказ.
658. Н. Н. ОБОЛОНСКОМУ 4 июня 1889 г. Сумы. 4 июнь 89 г. Привет Вам, милый доктор! Не велите казнить за молчание, а велите слово вымолвить. Не писал я Вам так долго по весьма уважительным причинам: во-1-х) не знал точно, где вы, в Москве или на Кавказе; во-2-х) сам собирался с сестрою поехать на Кавказ; в-3-х) каждый день ждал, когда Николай соберется, наконец, написать Вам обещанное curriculum vitae. Да и к тому же ужасно скучно и лень писать, когда знаешь, что не напишешь ничего хорошего и веселого. Дела художника плохи. Дни стоят жаркие, молока пьет он много, но t прежняя, вес тела с каждым днем уменьшается. Кашель не дает покою. В первый месяц дачного жития он (не кашель, а художник) половину дня проводил на воздухе, теперь же упрямо лежит в комнате, выходит на полчаса, да и то неохотно, лениво; часто спит и
{03222}
во cнe бродит; предпочитает дремать в сидячем положении, а не в лежачем, так как последнее со второй половины мая стало обусловливать кашель... Аппетит сносный. Даю ipec., хинин, atrop. и проч. Одним словом, позвольте мне не продолжать. Кроме уныния, ничего я не могу нагнать на Вас. Как Вы живете? Что поделываете? Существует ли "клуб благополучных идиотов"? Много ли в Кисловодске хорошеньких женщин? Есть ли театр? Вообще, как проводите лето? Напишите мне. Когда нет курицы, то довольствуются одним только бульоном; когда нельзя ехать на Кавказ, можно утолять слегка жажду письмами с Кавказа. Вы обещаете прислать мне целую поэму. Ладно. Я отвечу Вам повестью. Быть может, я приеду в Кисловодск, но не раньше августа. Понятно, почему. А если приеду, то непременно напишу 3-хактную пьесу для Корша. Начал было я писать большую пьесу для казны, написал два акта и бросил. Не пишется. А надо бы кончить, ибо пьеса уже обещана в бенефис Свободину и Ленскому и о ней протрещали во всех газетах. У меня наступил "сезон гостей". Неделю гостил Суворин; сейчас гостит Свободин; завтра приедут из Москвы виолончелист и еще кто-нибудь. Вообще, если бы не кашель в соседней комнате, то, пожалуй, жилось бы не скучно. Когда я вырасту большой и буду иметь собственную дачу, то построю три флигеля специально для гостей обоего пола. Я люблю шум больше, чем гонорар. Опять о художнике. Когда я вез его из Москвы, на полдороге поднялась у него рвота. Рвота бывает и теперь. Еще одна подробность, более значительная: появились симптомы, указующие на заболевание гортани. Это уж совсем плохо, так как в горловых болезнях я швах и, кажется, во всем уезде нет ни единого ларингоскопа. Не порекомендуете ли Вы каких-нибудь вдыханий? Один туземный лекарь настойчиво рекомендует мне креозот. У нас засуха. Дождей нет, хлеб плохой, фрукты съедены червями. Будет сплошной неурожай. Рыба ловится плохо. Художник каждый день говорит о Вас и каждый день берет у меня почтовую бумагу, чтобы написать Вам.