Полное собрание сочинений. Том 26. Произведения 1885–1889 гг. Николай Палкин

Толстой Лев Николаевич

И его ведутъ второй или третій разъ и тогда уже добиваютъ на смерть. И все это за то, что человкъ или бжитъ отъ палокъ или имлъ мужество и самоотверженіе жаловаться за своихъ товарищей на то, что ихъ дурно кормятъ, а начальство крадетъ ихъ паёкъ.

Онъ разсказывалъ все это, и когда я старался вызвать его раскаяніе при этомъ воспоминаніи, онъ сначала удивился, а потомъ какъ будто испугался.

– Нтъ, говоритъ, это что-жъ, это по суду. Въ этомъ разв я причиненъ? Это по суду, по закону.

То же спокойствіе и отсутствіе раскаянія было у него и по отношенію къ военнымъ ужасамъ, въ которыхъ онъ участвовалъ и которыхъ онъ много видлъ и въ Турціи и въ Польш. Онъ разсказалъ объ убитыхъ дтяхъ, о смерти голодомь и холодомъ плнныхъ, объ убійств штыкомъ молодого мальчика-поляка, прижавшагося къ дереву.

И когда я спросилъ его не мучаютъ ли совсть его и эти поступки, онъ уже совсмъ не понялъ меня. Это на войн, по закону, за Царя и отечество. Это дла, по его понятію, не только

не дурныя, но такія, которыя онъ считаетъ доблестными, добродтельными, искупающими его грхи. То, что онъ раззорялъ, губилъ неповинныхъ ничмъ дтей и женщинъ, убивалъ пулей и штыкомъ людей, то, что самъ заскалъ стоя въ строю на смерть людей и таскалъ ихъ въ гошпиталь и опять назадъ на мученье, это все не мучаетъ его, это все какъ будто не его дла. Это все длалъ какъ будто не онъ, а кто-то другой.

Есть у него кое-какіе свои гршки личные, когда онъ безъ того, что онъ называетъ закономъ, билъ и мучалъ людей, и эти мучаютъ его и для искупленія отъ нихъ онъ ужъ много разъ причащался и еще надется причаститься передъ самой смертью, разсчитывая на то, что это загладитъ мучающіе его совсть грхи. Но онъ все-таки мучается и картины ужасовъ прошедшаго не покидаютъ его.

Что бы было съ этимъ старикомъ, если бы онъ понялъ то, что такъ должно бы быть ясно ему, стоящему на порог смерти, что между всми длами его жизни, тми, которыя онъ называетъ: по закону – и всми другими нтъ никакого различія, что вс дла его т, которыя онъ могъ сдлать и не сдлать (а бить и не бить, убивать и не убивать людей всегда было въ его власти), что вс дла его – его дло, что какъ теперь, наканун его смерти, нтъ и не можетъ быть никакого посредника между нимъ и Богомъ, такъ и не было и не могло быть и въ ту минуту, когда его заставляли мучать и убивать людей. Что бъ съ нимъ было, если бы онъ понялъ теперь, что не долженъ былъ бить и убивать людей и что закона о томъ, чтобы бить и убивать братьевъ никогда не было и не могло быть. Если бы онъ понялъ, что есть только одинъ вчный законъ, который онъ всегда зналъ и не могъ не знать – законъ, требующій любви и жалости къ людямъ, а что то, что онъ называетъ теперь закономъ былъ дерзкій, безбожный обманъ, которому онъ не долженъ былъ поддаваться. Страшно подумать о томъ, что представлялось бы ему въ его безсонныя ночи на печк и каково было бы его отчаянье, если бы онъ понялъ это. Мученія его были бы ужасны.

Такъ зачмъ же и мучать его? Зачмъ мучать совсть умирающаго старика? Лучше успокоить ее. Зачмъ раздражать народъ, вспоминать то, что уже прошло?

Прошло? Что прошло? Разв можетъ пройти то, чего мы не только не начинали искоренять и лчить, но то, что боимся назвать и по имени. Разв можетъ пройти жестокая болзнь только отъ того, что мы говоримъ, что прошло. Оно и не проходитъ и не пройдетъ никогда и не можетъ пройти, пока мы не признаемъ себя больными. Для того, чтобы излчить болзнь, надо прежде признать ее. А этого-то мы и не длаемъ. Не только не длаемъ, но вс усилія наши употребляемъ на то, чтобы не видать, не называть ее. Болзнь и не проходитъ, а только видоизмняется, въдается глубже въ плоть, въ кровь, въ кости, въ мозгъ костей.

Болзнь въ томъ, что люди, рожденные добрыми, кроткими, люди, съ вложенной въ ихъ сердце любовью, жалостью къ людямъ, совершаютъ – люди надъ людьми – ужасающія жестокости, сами не зная зачмъ и для чего. Наши русскіе люди кроткіе, добрые, вс проникнутые духомъученія Христа, люди кающіеся въ душ о томъ, что словомъ оскорбляли людей, что не подлились послднымъ съ нищимъ и не пожалли заключенныхъ, эти люди проводятъ лучшую пору жизни въ убійств и мучительств своихъ братій и не только не каются въ этихъ длахъ, но считаютъ эти дла или доблестью или, по крайней мр, необходимостью, такою же неизбжною, какъ пища или дыханіе. Разв это не ужасная болзнь? И разв не лежитъ на обязанности каждаго длать все, что онъ можетъ для исцленія ея, и первое, главное, указать на нее, признать ее, назвать ее ея именемъ.

Солдатъ старый провелъ всю свою жизнь въ мучительств и убійств другихъ людей. Мы говоримъ: зачмъ поминать? Солдатъ не считаетъ себя виноватымъ, и т страшныя дла: палки, сквозь строй и другія – прошли уже; зачмъ поминать старое? Теперь ужъ этого нтъ больше. Былъ Николай Палкинъ. Зачмъ это вспоминать? Только старый солдатъ передъ смертью помянулъ. Зачмъ раздражать народъ? Такъ же говорили при Никола про Александра. Тоже говорили при Александр про Павловскія дла. Такъ же говорили при Павл про Екатерину. Такъ же при Екатерин про Петра и т. д. Зачмъ поминать? Какъ зачмъ поминать? Если у меня была лихая болзнь или опасная и я излчился или избавился отъ нея, я всегда съ радостью буду поминать. Я не буду поминать только тогда, когда я болю и все такъ же болю, еще хуже, и мн хочется обмануть себя. И мы не поминаемъ только отъ того, что мы знаемъ, что мы больны все такъ же, и намъ хочется обмануть себя.

Зачмъ огорчать старика и раздражать народъ? Палки и сквозь строй – все это ужъ прошло.

Прошло? Изменило форму, но не прошло. Во всякое прошедшее время было то, что люди послдующаго времени вспоминаютъ не только съ ужасомъ, но съ недоумніемъ: правежи, сжиганія за ереси, пытки, военныя

поселенія, палки и гонянія сквозь строй. Мы вспоминаемъ все это и не только ужасаемся передъ жестокостью людей, но не можемъ себ представить душевнаго состоянія тхъ людей, которые это длали. Что было въ душ того человка, который вставалъ съ постели, умывшись, одвшись въ боярскую одежду, помолившись Богу, шелъ въ застнокъ выворачивать суставы и бить кнутомъ стариковъ, женщинъ и проводилъ за этимъ занятіемъ, какъ теперешніе чиновники въ сенат, свои обычные пять часовъ и ворочался въ семью и спокойно садился за обдъ, а потомъ читалъ священное писаніе? Что было въ душ тхъ полковыхъ и ротныхъ командировъ: я зналъ одного такого, который накануне съ красавицей дочерью танцовалъ мазурку на бал и узжалъ раньше, чтобы на завтра рано утромъ распорядиться прогоняніемъ на смерть сквозь строй бжавшаго солдата татарина, заскалъ этого солдата до смерти и возвращался обдать въ семью. Вдь все это было и при Петр, и при Екатерине, и при Александр, и при Никола. Не было времени, въ которое бы не было техъ страшныхъ делъ, которыя мы, читая ихъ, не можемъ понять. Не можемъ понять того, какъ могли люди не видать тхъ ужасовъ, которые они длали, не видать, если уже не зврства безчеловчности тхъ ужасовъ, то безсмысленность ихъ. Во вс времена это было. Неужели наше время такое особенное, счастливое, что въ наше время нтъ такихъ ужасовъ, нтъ такихъ поступковъ, которые будутъ казаться столь же непонятными нашимъ потомкамъ? Намъ ясна теперь не только жестокость, но безсмысленность сжиганія еретиковъ и пытокъ судейскихъ для узнанія истины. Ребенокъ видитъ безсмысленность этого; но люди того времени не видли этого. Умные, ученые люди утверждали, что пытки необходимое условіе жизни людей, что это тяжело, но безъ этого нельзя. Тоже съ палками, съ рабствомъ. И пришло время и намъ трудно представить себе то состояніе умовъ, при которомъ возможно было такое грубое заблужденіе.

Гд наши пытки, наше рабство, наши палки? Намъ кажется, что ихъ нтъ, что это было прежде, но теперь прошло. Намъ кажется это отъ того, что мы не хотимъ понять стараго и старательно закрываемъ на него глаза.

Если мы прямо поглядимъ на прошедшее, намъ откроется и наше настоящее. Если мы только перестанемъ слпить себ глаза выдуманными государственными пользами и благами и посмотримъ на то, что одно важно: добро и зло жизни людей, намъ все станетъ ясно. Если мы назовемъ настоящими именами костры, пытки, плахи, клейма, рекрутскіе наборы, то мы найдемъ и настоящее имя для тюрьмъ, остроговъ, войскъ съ общею воинскою повинностью, прокуроровъ, жандармовъ.

Если мы не будемъ говорить: зачмъ поминать? и не будемъ заслонять длъ людскихъ прошедшаго воображаемыми пользами для различныхъ фикцій, мы поймемъ то, что длалось прежде, поймемъ и то, что длается теперь.

Если намъ ясно, что нелпо и жестоко рубить головы на плах и узнавать истину отъ людей посредствомъ выворачиванія ихъ костей, то такъ же ясно станетъ и то, что такъ же, если не еще боле, нелпо и жестоко вшать людей или сажать въ одиночное заключеніе, равное или худшее смерти и узнавать истину черезъ наемныхъ адвокатовъ и прокуроровъ. Если намъ ясно станетъ, что нелпо и жестоко убивать заблудшаго человка, то такъ же ясно станетъ и то, что еще нелпе сажать такого человка въ острогъ, чтобъ совсмъ развратить его; если ясно станетъ, что нелпо и жестоко ловить мужиковъ въ солдаты и клеймить какъ скотину, то такъ же нелпо и жестоко забирать всякаго 21-лтняго человка въ солдаты. Если ясно станетъ, какъ нелпа и жестока опричнина, то еще ясне будетъ нелпость и жестокость гвардій и охраны.

Если мы только перестанемъ закрывать глаза на прошедшее и говорить: зачмъ поминать старое, намъ ясно станетъ, въ чемъ наши точно такіе же ужасы, только въ новыхъ формахъ. Мы говоримъ: все это прошло. Прошло, теперь ужъ нтъ пытокъ, блудницъ Екатеринъ съ ихъ самовластными любовниками, нтъ рабства, нтъ забиванья на смерть палками и др. Но вдь только такъ кажется.

Триста тысячъ человкъ въ острогахъ и арестантскихъ ротахъ сидятъ запертые въ тсные, вонючіе помщенія и умираютъ медленной тлесной и нравственной смертью. Жены и дти ихъ брошены безъ пропитанія, а этихъ людей держатъ въ вертеп разврата – острогахъ и арестантскихъ ротахъ, и только смотрители, полновластные хозяева этихъ рабовъ, суть т люди, которымъ на что-нибудь нужно это жестокое безсмысленное заключеніе. Десятки тысячъ людей съ вредными идеями въ ссылкахъ разносятъ эти идеи въ дальніе углы Россіи и сходятъ съ ума и вшаются. Тысячи сидятъ по крпостямъ и или убиваются тайно начальниками тюремъ или сводятся съ ума одиночными заключеніями. Милліоны народа гибнутъ физически и нравственно въ рабств у фабрикантовъ. Сотни тысячъ людей каждую осень отбираются отъ семей, отъ молодыхъ женъ, пріучаются къ убійству и систематически развращаются. Царь русскій не можетъ выхать никуда безъ того, чтобы вокругъ него не была цпь явная сотенъ тысячъ солдатъ, на 50 шаговъ другъ отъ друга разставленная по дорог, и тайная цпь, следящая за нимъ повсюду. Король сбираетъ подати и строитъ башни, и на башн длаетъ прудъ, и въ пруду, выкрашенномъ синей краской, и съ машинами, представляющими бурю, катается на лодк. А народъ мретъ на фабрикахъ: и въ Ирландіи, и во Франціи, и въ Бельгіи.