Полное собрание сочинений. Том 4. Красная комната
Шрифт:
Послышались и человеколюбивые восклицания, в роде: «Бедные маленькие капиталисты, живущие только своими деньгами! Каково-то им придется! Помилуй Боже, какое несчастье! Государство должно помочь немедленно!»
Когда восстановилась возможность продолжать, директор прочел похвалы, которые ревизионная комиссия воздавала очередному директору и всем служащим, которые, «не щадя своих сил с неутомимым усердием исполняли неблагодарную работу». Это вызвало открытую иронию.
После этого прочли доклад ревизоров. Те (воздав опять должное Промыслу) нашли ведение дел в хорошем, чтобы не сказать — в блестящем положении. Поэтому ревизионный комитет предлагал освободить очередного директора от несения его обязанностей,
После этого очередной директор объявил, что не может принять полагающейся ему тантьемы и передает ее в запасный фонд. Это заявление было встречено аплодисментами и смехом.
После краткой вечерней молитвы, т. е. после покорнейшей просьбы, чтобы судьба послала на будущий год 20 %, заседание было закрыто ландмаршалом.
XIII
Госпожа Фальк получила в тот самый день, когда её муж присутствовал на собрании «Тритона», новое бархатное платье, которым она хотела теперь посердить жену ревизора Гомана, жившего напротив. И не было ничего легче, потому что ей достаточно было появиться в окне, а к этому ей представлялась тысяча случаев, в то время как она осматривала приготовления, сделанные для того, чтобы «раздавить» гостей, которых она ждала на заседание к семи часам. Должно было собраться правление детских яслей «Вифлеем» и выслушать первый месячный отчет; это правление состояло из госпожи Гоман, муж которой, ревизор, по мнению госпожи Фальк, был высокомерен, потому что был чиновником, из баронессы Ренгьельм, которая была высокомерна, потому что носила титул, и из пастора Скорэ, который был духовником во всех знатных домах; это всё правление и должно было быть «раздавлено» самым любезным образом. Инсценировка началась уже перед большой вечеринкой, для которой вся старая мебель, которая не имела значения старины или произведения искусства была заменена новой. Госпожа Фальк должна была руководить действующими лицами до конца заседания; потом должен был прийти её муж с адмиралом — он обещал жене, по меньшей мере, адмирала в мундире и орденах. И оба должны были просить о принятии их в члены-соревнователи яслей; Фальк должен был при этом тотчас же пожертвовать некоторую сумму из прибыли, которую он без всяких заслуг получил от «Тритона».
Госпожа Фальк сделала свое дело у окна и приводила теперь в порядок инкрустированный перламутром столик, на котором должна была читаться корректура месячного отчета. Она смела пыль с агатовой чернильницы, положила серебряную ручку на черепаховую подставку, повернула печать с хризопразовой ручкой так, что не было видно мещанского имени, осторожно потрясла денежный ящик из тончайшей стальной проволоки, так чтобы можно было прочитать стоимость заключенных в нее ценных бумаг. Наконец она отдала последние приказания слуге, одетому как для парада. Потом она села в гостиную и приняла беззаботную позу, в которой ей хотелось быть захваченной врасплох её подругой, женой ревизора, так как она должна была, конечно, прийти первой.
Так и случилось. И госпожа Фальк обняла Эвелину и поцеловала ее в щеку, а госпожа Гоман обняла Евгению, которую она встретила в столовой, где та задержала ее, чтобы узнать её мнение о новой меблировке. Но госпожа Гоман не хотела останавливаться у похожего на крепость дубового буфета времен Карла XII с японскими вазами, потому что она чувствовала себя уничтоженной; она обернулась к люстре, которую нашла слишком современной и к обеденному столу, который не подходил к стилю; кроме того, она нашла, что олеографиям нечего делать среди фамильных портретов, и затратила не мало времени на то, чтобы объяснить разницу между масляной картиной и олеографией. Госпожа Фальк задевала за все углы мебели, за которые только могла задеть, чтобы шуршанием своего нового бархатного платья обратить на себя внимание; но это
Присели к столу гостиной и тотчас уцепились за разные спасательные снаряды в роде фотографий, неудобочитаемых сборников стихотворений и тому подобное. Маленькая брошюрка попала подруге в руки; она была напечатана на розовой бумаге с золотым обрезом, и заглавие её гласило: «Оптовому торговцу Николаю Фальку в его сороковой день рождения».
— А, вот стихи, которые читались у вас на вечеринке. Кто же их написал?
— О, это талант. Хороший друг моего мужа. Его фамилия Нистрэм.
— Гм!.. Странно, что этого имени нигде не слышно! Такой талант! Но почему же его не было на вечеринке?
— Он, к сожалению, был болен, моя милая; и потому не мог прийти.
— Так! Но, милая Евгения, как грустно это происшествие с твоим шурином! Его дела весьма плохи!
— Не говори о нём; это позор и горе для всей семьи! Ужасно!
— Да, действительно, было очень неприятно, когда на вечеринке спрашивали о нём; я право краснела за тебя, моя милая Евгения.
— «Вот тебе за буфет времен Карла XII и за японские вазы, — подумала жена ревизора».
— За меня? О, пожалуйста; ты хочешь сказать, за моего мужа? — возразила госпожа Фальк.
— Да ведь это же всё равно, думается мне.
— Нет, нисколько! Я не ответственна за всяких негодяев, с которыми он в родстве!
— Ах, как жаль, что твои родители тоже заболели в день последней вечеринки. Как теперь здоровье твоего милого отца?
— Благодарю! Очень хорошо! Ты обо всех думаешь!
— Ах, надо думать не только о себе! Что он от рождения так болезнен — как мне называть его?
— Капитан, если хочешь!
— Капитан? Насколько я помню, муж мой говорил, что он сигнальщик; но это, должно быть, одно и то же. И из девочек тоже не было ни одной.
«Это тебе за брюссельский ковер», — подумала жена ревизора.
— О, они так капризны, что на них никогда нельзя рассчитывать!
Госпожа Фальк перелистала весь свой фотографический альбом, так что переплет затрещал. Она совсем покраснела от злобы.
— Послушай, милая Евгения, — продолжала госпожа Гоман, — как звать этого неприятного господина, который читал стихи на вечере.
— Ты говоришь о Левине, королевском секретаре Левине; это ближайший друг моего мужа.
— Вот как? Гм!.. Странно! Мой муж ревизором в том же самом учреждении, где он секретарем; я не хотела бы огорчать тебя и говорить тебе неприятное; я этого никогда не говорю людям; но муж мой утверждает, что дела этого человека так плохи, что он решительно неподходящее общество для твоего мужа.
— Он говорит это? Я этого не знаю и не мешаюсь в это дело и скажу тебе, дорогая Эвелина, я никогда не вмешиваюсь в дела моего мужа, хотя и есть люди, которые это делают.
— Прости, дорогая, но я думаю, что оказала тебе услугу, рассказав тебе это.
Это было за люстру и обеденный стол! Оставалось еще бархатное платье!
Жена ревизора опять взялась за прежнюю нить, «Говорят твой шурин»…
— Пощади мои чувства и не говори о погибшем человеке!
— Ужели же он на самом деле погиб? Я слышала, что он вращается в кругу худших людей, каких только можно видеть…
Здесь госпожа Фальк была помилована, так как слуга доложил о госпоже Ренгьельм.
О, как ей были рады! Как любезно с её стороны, что она оказала честь.
И действительно, она была любезной, эта старая дама с любезным лицом, какое бывает только у тех, кто с истинным мужеством пережил бури.
— Милая госпожа Фальк, — сказала баронесса, — я могу вам передать поклон от вашего шурина!
Госпожа Фальк спросила себя, что она ей сделала, что и эта хочет ее злить и ответила обиженно: