Полное собрание сочинений. Том 50

Л.Н. Толстой

8 М. М. 89. Встал очень поздно. Поша и Иль[я] очень милы вместе. Я говорил с ними хорошо. Потом пришел Герас[имов] и стал рассказывать о чтении Шишкина, о том, что сила скопляется в эфире. Я сказал, что эфир не есть реальность; он огорчился и обиделся. Разумеется, я виноват. А я заразился обидой. Да, школа молчания должна быть. Помоги, Господи. Читал привезенные Пошей письма и статьи, говорил с ним, пот[ом] пошел к Толстым. Илья очень мил, кротче и к себе строже. Читали статью Евангел[ического] союз[а] в ответ Поб[едоносцеву] и замечания на это редакции. Это ужасно. Мне последнее время стали ужасны не физические уродства, раны, а духовные, из к[оторы]х самые очевидные — уродства слова, употребляющего все способы для скрытия истины и выставления лжи вместо ее. Софизм возражения Поб[едоносцева] в следующем:

У нас полная веротерпимость: мы позволяем строить церкви всех исповеданий и в них отправлять богослужения, крестить,

венчать, хоронить, присягать и др., каждому по своим обрядам, но воспрещаем каждому вероисповеданию проповедывать свое учение, т. е. совращать из православия, как они выражаются. — Подразумевается, что религия состоит только в исполнении известных внешних жизненных, актов: службы, похороны, крестины, брак[и], присяги и больше ничего; и что эти акты каждое вероисповедование может делать по своему обряду, т. е., что магометан не заставляют крестить своих детей и т. п. Это не веротерпимость, а отсутствие насилия такого, при к[отором] ни один иноверец не стал бы приезжать в Россию. И тут до религии еще дела нет. Это мертвая форма, религия же есть нечто живое. Оно нечто живое уже пот[ому], ч[то] постоянно нарождаются новые люди и для них вопрос: какой веры? Вопрос этот решается опять по мертвому, т. е. дети веры отцов. Стало быть дело не религиозное, а гражданское, — гражданское же решается не на основании того, что должно руководить всяким гражданским актом, — справедливости. 1) Дети, у к[оторых] один из родителей православный, должны быть православны. 2) Проповедывать устно и письменно православие — можно, никакое другое исповедание — нельзя. 3) Совращать в православие можно — это называется миссионерство, в другие же исповедания — нельзя. — Этих 3-х пунк[тов] нет в других странах и пот[ому] там есть веротерпимость, а у нас нет.

Пришел Арханг[ельский] студент и потом Бутурл[ин] и Сережа. [Вымарана одна строка.] Лег раньше.

9 М. М. 89. Встал рано, работал, перечитал письма. Маш[еньки] письмо хорошее. Письмо от Мороз[ова] о слепом. Писал дневник, пришел Цертелев. Довольно хорошо говорил с ним. Он согласен с незаконностью войны, присяги и суда. И то хорошо. Голова кружится и шатает меня. Как скоро придет смерть! Думал: надо всё дело жизни сосредоточить на любовном воздействии на С[оню]. О, помоги, Господи! Иду гулять. —

Ничего не сделал из заданных себе задач: молчания и воздействия на С[оню].

10 М. 89. М. Вчера всё кружилась голова. Лег и читал Рёскина. Пришел Шишалов и потом Озмидов. Всё хорошо говорили, можно бы еще меньше говорить. В баню, пришел оттуда — Всеволожская, говорили с ней скучно, а очень милая. И вместо воздействия вчера вел себя дурно. Встал позднее, поработал, убрался и теперь пишу. Нынче, просыпаясь, думал: Вчера с Оз[мидовым] говорили о том, что не надо делать по предписанию извне, а по внутрен[ней] потребности. Ну, не люблю человека — не притворяться, не лгать. Люблю курить — курить и т. п. Я говорил: да, но надо любить любить, любишь чистоту — не курить и т. п. и надо возбуждать в себе эту любовь к доброму. Нынче вот и думал: как возбуждать эту любовь к любви и т. п. Есть одно всемирное, всем известное и до неузнаваемости изуродованное средство: молитва. Обращен[ие] (следовательно, внимание к тому) к самому святому в себе (выдвигание его вперед). Святое же во мне есть святое во всех, есть святое в самом себе, есть Бог. Да, молитва сильнейшее средство и единственное, молитва, как вызывание в себе лучшего, что есть, и приучение себя жить им. Так и выходит: человек, не знающий в себе ничего выше силы, могущей делать то или другое, обращается к такой силе личного Бога, прося у него здоровья, жизни, дождя. Человек, не знающий ничего выше гордости, славы, поклоняется Богу прославляемо[му]. Часто и то, и другое, и еще третье. Хочется сказать: человек, не знающий ничего выше покаяния, поклоняется Богу искупившему, тому, к[оторый] принял покаяние и очистил. Человек, не знающий ничего выше самоотречения, поклоняется Б[огу] самоотречени[я] Будде и Христу, как мученику. И потом всё это вместе. Я знаю Б[ога] творящего добро и поклоняюсь ему.

11 М. М. 89. Вчера писал предисловие, порядочно. Пришел Штанге, я с ним пошел ходить. Он — оставшийся на мели социалист-революционер — ему нечего делать и незачем что-нибудь делать. Он живет в Павлове. Я дал ему книжечки о трезвости. После обеда пришел Желтов. Говорил об обрядах их. Я говорил об опасности этого, о значении «Отче наш». Потом Фет. Тщеславие, роскошь, поэзия, всё это обворожительно, когда полно энергии молодости, но без молодости и энергии, а с скукой старости, просвечивающей сквозь всё, — гадко. Потом пришла Оболенская. Я не помог ей, обошелся не по Божьи. Потом Богоявленский, Биб[иков] и Еропк[ин]. Сказал то, что думаю об общинах, что для освобождения себя от пользования правом чужого труда неразумно и опасно собирать себе деньги (орудие угнетения) и на эти деньги покупать несправедливейшую собственность — земельную. Он согласился. Мы хорошо говорили. Орфано всё хочет опровергать. Я рад, что мне точно стало жалко его. Какая тревога и страх. Лег поздно. Спал, думая. Проснулся на том, что кому-то говорил: не говорите о нужде бедных материально и о помощи им. Нужда и страдания не от материальных причин. Если помогать, то только духовными дарами, нужными одинаково

и бедным и богатым. Посмотрите на жизнь среднего сословия. Мужья с отвращением, напряжением, тоской наживают деньги противными для них самих средствами, а жены неизбежно с недовольством, с завистью к другим, с тоскою проживают всё и им мало и в воображении утешаются надеждой на выигрыш билета, если не в 200, то в 50 т[ысяч]; читал «Учен[ие] XII Апос[толов]» Соловьева. Как праздны рассуждения ученые. Думал: В науке неправильно одно значение, кот[орое] ей придается. Они, ученые (профессора), делают некоторое определенное дело и нужное, они собирают, сличают, компилируют всё однородное. Они, каждый из них, справочная контора, а их труды справочные книги. Напр[имер] в ⁴⁴ собрано всё касающееся этого, и это полезно, но выводы не полезны и глупы. То же, у Янж[ула], у математика, у Сторож[енко]. Catalogue raisonn'e⁴⁵ и экстракты из книг — полезны, но их воображение, что этими компиляциями, собраниями, каталогами они увеличивают знание, в этом комическое заблуждение. Как только они выходят из области компиляций, они всегда врут и путают добрых людей.

Всё утро читал Рёскина. Об искусстве хорошо. Наука, говорит, знает, искусство творит. Наука — утверждает факт, искусство проявления. Это наоборот. Искусство имеет дело с фактам[и], наука с внешним[и] законам[и]. Искусство говорит: солнце, свет, тепло, жизнь; наука говорит: солнце в 111 р[аз] больше земли. Иду обедать.

Обедали Сух[отин] и Соловьев. С Соловьевым хорошо говорил. Он придает догматам значение принципов: Богочеловечество есть не одно вочеловечение Хр[иста], но призвание всех людей и т. п. А я говорю: я отрицал молитву, а теперь признаю. Так пойдемте навстречу друг другу. Потом пришел Дунаев с переводом. Слабо. Потом Сережа, Медведев и Огранович. С Ограно[вичем] спорил я — не раздражаясь, но излишне говоря. Он материалист — сознание плод сил, действующих в материи, и потому надо действовать на материю. Чем? Ну, обычное сумашествие. Я как будто пробовал, тверд ли я. Если говорил, то значит не тверд. Лег поздно.

12 М. 89. М. Встал поздно, немного поработал. Очень ясно, светло, со всеми добр. Даже экзамен б[ыл]. С[оня] пришла звать на ругающегося Ал[ександра] Петр[овича]; и А. П. ругается, и женщина за книгами из Богородска и меня оторвали от писем.

И всё легко, добро и весело. Написал письма Журавову, Семен[ову], Чертк[ову], Русан[ову] и Алексееву, и вот написал дневник. Работал часов 5 и свеж и весел. Никогда прежде с папиросами этого не бывало.

После обеда пришел слепец миссионер с Чибисовым. Темнота великая, умен, но холоден. Я говорил во всю и кажется напрасно — не соблазнил ли его. Потом пришел Дун[аев]. Я прошел к Дьякову и, придя домой, обиделся на то, что не нашел чая. Стыдно.

13 М. 89. М. Встал в 10. Много работал, не простился с Сережей, грустно и дурно. Потом поправил об искусстве и написал Касаткину. На душе легко и радостно. За обедом пришли книгоноши Вас[ильев] и И[ван] Иг[натьич]. Его сажали. Они рассказали про Сирийца, к[оторый] пришел в Россию, п[отому] ч[то] в Р[оссии] всего много — хлеба, скота, денег, жел[езных] дор[ог], но Св[ятого] д[уха] нет. Он ходит, ничего не имея с собой, ни серебра, ни хлеба. Ночует в части. Надо мало мало проповедовать. Забыл Библию, вернулся за ней в Сирию. Я попросил Ив[ана] Иг[натьича] написать про него. Вас[ильев] проповедует. Все они и Пашк[ов], Radst[ock] проповед[уют]. — Я понял их, Евангеликов, так: они от церковной безбожности очнулись и нашли более разумную и свободную и теплую веру в Хр[иста], искупившего своей кровью наши грехи и спасшего нас. И верят, и радуются. Но ошибка и тут большая: они чувствуют себя совершенными и всю энергию направляют на проповедь, предполагая, что совершенства жизни совершится бессознательно. В этом вредоносная ошибка: Вас[ильев]проповедует бессмыслицу и соблазняет своей жизнью, равн[о] и многие др[угие]. Я соблазняю своей жизнью меньше, п[отому] ч[то] признаю себя несовершенным и, кроме того, не проповедую.

Набралось пропасть народа — Голованов, Суворин, Дьяков, еще Мартынов, глупости говорящий, я засуетился и устал. Лег поздно.

14 М. 89. М. Встал рано. Работал, читал о Китае прекрасную книгу. Китайцы не могут смотреть иначе на нас, как на варваров сумашедших, злых и подлых, корыстолюбивых уродов. Как поучителен такой взгляд. Переправил еще об искусстве.

Прочел вчера свое предисловие Суворину. Оно совсем не хорошо. Пошел к Третьякову. Хорошая картина Ярошенко «Голуби».

Хорошая, но и она и особенно все эти 1000 рам и полотен с такой важностью развешанные. Зачем это? Стоит искреннему человеку пройти по залам, чтобы наверно сказать, что тут какая-то грубая ошибка и что это совсем не то и не нужно. Дома после обеда только что хотел идти с⁴⁶ А. П., как пришла О[льга] А[лексеевна] с Озерецкой (какая симпатичная женщина), a потом Шихаев. С ним пошел в трактиры Ржановки, одевать А[лександра] П[етровича]. Часовщик спившийся: «Я гений!» Дитя курящее. Пьяные женщины. Половые пьют. Половой говорит, что тут нельзя быть не выпивши. Шихаев еще тщеславно добродетелен, но думаю, что искренний. Просил его свезти А[лександра] П[етровича]. А ко мне пришли Филосо[фо]вы, Пряничников и Коровин. Пустое болтанье. Тяж[ело]. Очень поздно лег.