Полное собрание сочинений. Том 85. Письма к В. Г. Черткову 1883-1886 гг.

Толстой Лев Николаевич

Письмо это, разростаясь, стало превращаться в статью на тему о жизни и смерти (см. ниже, прим. 2) и в подлиннике послано А. К. Дитерихс не было. Копия же его была вручена Черткову в октябре 1886 г., когда он заезжал, проездом из Лизиновки в Петербург, в Ясную поляну, и передана им А. К. Дитерихс.

Анна Константиновна Дитерихс, по мужу Черткова (род. 17 апреля 1859 г. в Киеве, ум. 11 июня 1927 г. в Москве) и со стороны отца, и со стороны матери происходила из военной среды. Отец ее, Константин Александрович Дитерихс, сын боевого генерала времен наполеоновской войны, по окончании пажеского корпуса уехал в действующую армию на Кавказ и пятнадцать лет провел там в походах; мать ее, Ольга Иосифовна, была дочерью генерала Мусницкого, по происхождению полулитвина, полу-поляка. Детские годы А. К. Дитерихс прошли на Волге в посаде Дубовке Саратовской губ., где отец ее командовал одной из кавказских батарей, стоявших в Дубовке после кавказских походов. В семье уже тогда было несколько человек детей (Анна Константиновна — вторая по старшинству), всего же их было у Дитерихсов, считая трех умерших в отрочестве, двенадцать — семь сыновей и пять дочерей. Уклад семейной жизни был старозаветный. Отец, очень прямой и не лишенный сердечности человек, пугал иногда детей своими резко-деспотическими вспышками; мать была, напротив, кроткая, печальная и склонная изнеживать детей; она была очень религиозна, в церковном духе, тогда как отец, долго живший среди разноплеменного населения Кавказа, отдавал предпочтение перед православием магометанству и русским сектам молокан и духоборцев. Наиболее сильные впечатления детства были связаны для А. К. Дитерихс с волжскими народными песнями — бурлаков и лодочников, которые в дальнейшем оказали большое влияние на ее собственное пение и на ее музыкальное творчество. В 1866 г. отец, отказавшись от фронтовой службы, уехал на Кавказ для организации там коннозаводского дела, так как был знатоком его, семья же переехала в Киев, комендантом которого состоял тогда дед А. К. Дитерихс, ген. Мусницкий. Затем семья, вновь соединившись, жила то на Кавказе в Майкопе, то в Одессе, а в начале 1870-х гг. опять переехала в Киев, где А. К. Дитерихс училась в Фундуклеевской гимназии и серьезно занималась пением у известной преподавательницы Авранек. С 1878 г. Дитерихсы поселились в Петербурге, и А. К. Дитерихс поступила на Высшие женские курсы (Бестужевские) — на словесное отделение, с которого через два года перешла на естественное и закончила его в 1886 г. В этот период своей жизни — в годы студенчества — она считала себя атеисткой, зачитывалась «Историей материализма» Ф. А. Ланге, Льюисом, Чернышевским, Флеровским и другими писателями революционно-народнической окраски, сочувствовала «Земле и Воле» и, по ее собственным словам,

«была на границе увлечения революцией», но террористический акт 1-го марта оттолкнул ее. Потом она увлекалась одно время позитивизмом Огюста Конта и, наконец, особенно заинтересовалась философией Фихте, которая стала для нее «переходной ступенью к религиозной философии Толстого». Однако занятия наукой и философией без непосредственного приложения к жизни не удовлетворяли ее, и летом, когда Дитерихсы уезжали в деревню— в Харьковскую, потом в Новгородскую губ., где жили, как нестесняющиеся в средствах народолюбивые помещики, ежегодно устраивая грандиозный праздник для окрестных деревень с обильным угощением и раздачей подарков, — А. К. Дитерихс занималась лечением крестьян и вела занятия с крестьянскими детьми. В этот же период ее жизни, когда она была еще на курсах, но уже шла к практической работе, — в 1883 г.— изобразил ее на своей известной картине «Курсистка» художник Н. А. Ярошенко: скромно одетая худенькая черноглазая девушка в черной шапочке, торопящаяся куда-то с пачкой книг под мышкой. Пением она занималась в Петербурге у артистки Мариинского театра Рааб и с успехом выступала на курсовых вечерах. Не окончив еще курсов, весною 1885 г., она узнала о возникновении «Посредника» и тотчас же потянулась к участию в его работе. В письме к Толстому от 9 июня 1885 г. Бирюков так рассказывает о вступлении ее в число постоянных работников редакции: «Малое стадо растет. Вот еще одна овца, услыхавшая голос доброго пастыря и бегущая на зов его. Это одна молодая девушка, кроткая, симпатичная. Она познакомилась со мной через одного моего товарища — моряка — только для того, чтобы сблизиться с нашим делом, просила позволения помогать нам и действительно помогла... Она читала книжки, изданные для народа, разбирала их, отбирала негодные и давала нам те из них, в которых нет ничего противного ученью Христа. Это учение она любит и понимает просто; читала все ваши последние сочинения, почти во всем согласна с вами, ищет дела и приложения этого учения к жизни. Настоящее состояние ее — курсистка, оканчивающая курс на Высш. Женск. курсах. Должно быть, видела в жизни горе, изверилась в людях, — и вот мелькнул для нее светлый луч, она ухватилась за него и теперь рада, благодарит нас... Теперь она с семьей уехала на дачу. Пишет оттуда, что и в семье ей жить стало легче». Несомненно, что и тогда ее чрезвычайно волновали вопросы социального неравенства, и она была всецело с теми, которые стремились сбросить с себя путы своих классовых привилегий и послужить трудящимся. Несмотря на свое чрезвычайно слабое здоровье, она не довольствовалась своей обширной работой в «Посреднике» и с осени 1885 г. стала ездить вместе с Калмыковой и Бирюковым на Шлиссельбургский тракт для преподавания в воскресных и вечерних школах для рабочих. Предрассудки ее семейного круга была чужды ей, и в марте 1886 г. она, как мы уже знаем, поехала с Бирюковым в Москву для знакомства с Толстым, что не мало шокировало Софью Андреевну, которая пришла уже в совершенное негодование, когда в начале мая 1886 г. А. К. Дитерихс с О. Н. Озмидовой в сопровождении Бирюкова приехали на день в Ясную поляну, направляясь в Воронежскую губ. к Н. Д. Кившенко, и на пути туда заехали в Лизиновку к Черткову.

1 июля Н. Д. Кившенко пишет Черткову в Англию из Петербурга: «Анна Константиновна проектирует оставить Петербург и хочет уехать со мной, чтобы... в земской больнице научиться подавать медицинскую помощь... Я ей советовала выйти замуж за П. И. Бирюкова, который был чрезвычайно увлечен ею, но она говорит, что для этого недостаточно той любви, которой она его любит». В конце августа брак ее с Чертковым был решен (см. прим. 3 к. п. № 116 от 1 сентября 1886 г.). Свадьба ее состоялась — очевидно, чтобы не огорчать как Е. И. Черткову, так и родителей А. К. Дитерихс — с соблюдением установленных формальностей в домовой церкви 2-й петерб. гимназии, 19 октября 1886 г., после чего они уехали в Лизиновку, где А. К. Черткова перенесла тяжелую болезнь, а на обратном пути, в декабре, оставались довольно долго в Москве в доме Толстого. С этого времени окончательно установилась глубокая симпатия к ней Толстого, перешедшая в крепкую дружескую привязанность. Он уже внутренно как бы не разделял мужа и жену Чертковых, в письмах своих часто обращался к ним обоим, видел в них обоих одинаково своих подлинных единомышленников, делающих общее с ним дело, и притом чрезвычайно близко принимал к сердцу всё, что касалось их личной жизни, их переживаний в связи с рождением детей и смерти в июле 1889 г. старшей девочки, чрезвычайно тяжко отразившейся на здоровье А. К. Чертковой. Дальнейшая биография ее неотделима от биографии ее мужа (см. комментарий к п. № 1 от 5 декабря 1889 г.). Вся ее деятельность протекала в глубоком внутреннем единении с ним на почве тех идей, которые связывали их обоих с Толстым. В ближайшие годы после своего замужества, живя с 1887 г. в деревне, в Лизиновке, а затем на хуторе Ржевск, куда была перенесена редакция «Посредника», А. К. Черткова продолжала работать над подготовкою изданий для народа, а с 1891 г. и над серией «для интеллигентных читателей», в качестве редактора, и сама написала ряд книжек как для взрослых читателей, так и для детей, печатая их либо анонимно (рассказ «Подвиг»), либо под скромными инициалами («Перепелочка» и др. рассказы для детского возраста). С 1893 г., когда Чертков, передав редакторскую работу по «Посреднику» Бирюкову и И. И. Горбунову-Посадову, стал изучать течения свободной религиозной мысли в народе, проявляющейся в сектантстве, и в связи с гонениями на сектантов царского правительства вступил в письменные сношения с представителями разных сект, а также с лицами отпадающими от православия и с единомышленниками Толстого, подвергавшимися преследованию за неповиновение властям, А. К. Черткова принимала самое деятельное участие в этих сношениях, и переписка ее с десятками и сотнями преследуемых продолжалась до конца жизни. Когда в 1897 г. Чертков, за защиту гонимых духоборов, был выслан за границу, А. К. Черткова вместе с ним работала в Англии над созданием журнала «Свободное слово» и над изданием, по-русски и по-английски, сочинений Толстого, запрещенных в России, исполняя обязанности помощника редактора и неся на себе труд корректора и конторщика. Там же, в Англии, видаясь с представителями разных русских сект, она начала записывать их религиозные песнопения, и позднее, дополнив эти музыкальные записи, издала сборник «Что поют русские сектанты», в трех выпусках, куда вошли духоборческие псалмы и «стишки», малеванские «псалмы» и распевы хлыстов, скопцов, молокан и др. (изд. Юргенсона, М., 1912). По возвращении в Россию, в 1908 г., А. К. Черткова вместе с мужем помогала Толстому в подготовке к печати разных его произведений и в его переписке с лицами, интересовавшимися его взглядами. После смерти Толстого работала над изданием его посмертных художественных произведений, вышедших под редакцией Черткова. Одновременно она продолжала и свою музыкальную деятельность и в период 1908—1912 гг. выпустила в издании П. Юргенсона, кроме указанного уже сборника, запись народной песни «про Москву 1812 г.», сборник песен и гимнов на мотивы, заимствованные частью из народного песенного творчества, частью у известных композиторов, под заглавием «Сеятель», пять выпусков своих «Мелодий» для пения и, наконец, «Песенки и каноны для детских голосов». В эти годы, последовавшие за смертью Толстого, когда множество лиц из разных слоев общества и разных стран, интересовавшихся его идеями, стали обращаться к Чертковым, переписка, которую приходилось вести А. К. Чертковой, и без того очень обширная (до 1000 писем в год), превратилась в огромный постоянный труд для нее, который она несла однако, несмотря на непрерывные болезни и возрастающую физическую слабость, с легкостью человека, всецело отдавшегося своему делу. Во время империалистической войны она всячески помогала сотням последователей Толстого, терпевшим преследования царского правительства зa отказ от участия в войне. В то же время она разрабатывала вместе с мужем план полного издания всего, написанного Толстым, а в последние годы собирала материалы для этого издания и готовила к печати многотомную переписку Толстого с Чертковым. За этой работой, реализации которой она так нетерпеливо ждала, и застигла ее смерть. Из литературных ее трудов наибольшую ценность представляют ее воспоминания «Из моего детства». Библ-ка свободн. воспит. под ред. И. И. Горбунова-Посадова, М., 1911; «50 лет тому назад» в «Сборнике в честь Вс. Изм. Срезневского», Спб., 1919; ее воспоминания о Толстом: «Мои первые воспоминания о Л. Н. Толстом» в Юбил. сборн. «Л. Н. Толстой», М.-Л., 1928 и «Из воспоминаний о Л. Н. Толстом» в сб. «Толстой и о Толстом», № 2, М., 1926.

Первое письмо А. К. Дитерихс к Толстому, на которое он отвечал ей своим большим письмом с размышлениями о жизни и смерти, было написано из Петербурга 12–16 сентября 1886 г. (почт. штампель 18 сентября). Приводим из него все наиболее существенное. «Дорогой Лев Николаевич,— пишет А. К. Дитерихс, — простите, что беспокою вас, — больного — письмом моим; прошу вас, если чтение его затруднит вас, — бросьте его, не утомляйте себя. Я пишу только потому, что не могу не писать, я уже давно мысленно подолгу беседую с вами и порываюсь писать, но так много у меня на душе, что не знаю, разберусь ли я в том, что мне всего нужней или более всего хочется сказать вам и спросить. — Всё это время вашей болезни, каюсь вам, я не могу преодолеть душевной тревоги, охватывающей меня при известии об опасном положении вашего здоровья. Я знаю, что это маловерие и что не следует бояться за вас, когда вы сами так спокойно и здраво относитесь к явлению смерти. Вспоминаю ваше и Файнермана письма к О. Озмидовой о смерти и вечности, помню, что они произвели на меня должное впечатление, они совпали с моим настроением. Именно тогда я много думала о смерти и старалась выработать в себе полное примирение с возможностью умереть каждый день, каждый час. И я рада, что мне удалось сделать кое-что в этом направлении. До тех пор я никогда не жила так полно, счастливо, спокойно, как тогда (весной этого года). Мысль о смерти не покидала меня, и я именно поэтому стремилась всем существом жить настоящим и любить все существующее. К сожалению я не могу сказать, чтобы такой подъем духа оставался всегда на той же высоте. Опять бывали отклонения в противоположную сторону, опять являлось недовольство настоящим, искание подвига и — вместе с этим боязнь смерти. И не самый факт смерти меня пугал, а страшно было того, что умрешь «прожив даром» на свете... Нет во мне той постоянной внутренней гармонии, при которой сами собой разрешаются все вопросы главные и второстепенные... Рассудочно, принципиально можно решать, что угодно, но до тех пор пока всем существом не проникнешься смыслом первой заповеди: возлюби бога всем сердцем и разумением твоим, до тех пор в жизни, на деле часто будут колебания и ошибки. — Вот тогда, когда я проникнута сознанием, что только в отречении от своей личной воли — всё благо, тогда я счастлива, мне ничего не надо, ни подвигов, ни перемены обстановки, нет и страха смерти. Как хороши эти минуты внутренней гармонии и как тяжелы те, в которых отклоняешься от воли бога, теряешь разумение. — Вот и это время я неспокойна, мне тяжело, невольно тяжело, что я всё мучаюсь, думая о вашей болезни. В такие минуты я чувствую, что почва уплывает у меня из под ног и что вопросы, цепляясь один за другой, наполняют мою слабую голову и затуманивают ее. «Зачем смерть, когда такие люди так нужны? Что мне докажет целесообразность этого? Куда девать это чувство, вносящее разлад в мои мысли, как победить его, согласовать с разумом, сделать его законным, и действительно ли оно незаконно?...» Вопросы эти теснятся в моей голове и, сознаюсь, дорогой Л[ев] Н[иколаевич], что чувство не мирится с теми ответами, которое изобретает мой рассудок. Я не могу знать, конечно, что нужней, т. е. лучше будет способствовать распространению учения Истины, ваша ли возможно долгая жизнь или скорая смерть? Но я знаю ведь, что вы, произведший глубокую волну в жизни духа всего человечества, вы — бессмертны (если не вы лично, то — т`o, что в вас таково). Казалось бы, что, сознавая всё это, горевать и оплакивать таких людей — тем более грешно и малодушно, — это значило бы считать всю работу вашу бесплодной. А тем не менее, бывают минуты, когда скорбь и боль сильней всего и тогда я чувствую одно только, что помимо всего того, что вечно в вас, вы лично нужны и дороги нам, потому что вы — Лев Николаевич и никто другой не может быть им...» Дальнейшая часть письма А. К. Дитерихс осталась без ответа, хотя, начав писать «по пунктам», Толстой, очевидно, имел намерение коснуться всех тех вопросов, которые были затронуты в ее письме. Во всяком случае это письмо ее в целом определило то отношение его к ней и к предстоящему браку ее с Чертковым, которое проглядывает в последующих его письмах, а потому мы считаем нужным привести в отрывках и то, что она высказывает о более интимных сторонах своей жизни данного момента: «Много я нравственно пережила за эти полгода и хорошо пережила. Чувствую, что в душе у меня большей частью господствует какая-то отрадная тишина, отражающаяся в более любовных отношениях к окружающим меня людям и облегчающая мне переносить легко и незаметно то, что прежде было трудно. Часто, часто я вспоминаю слова ваши: изменится человек сам и всё вокруг него изменится; ах, какая это истинная правда, да и всё, всё правда! Вот хоть женский вопрос. Чем

больше я думаю и живу, тем больше прихожу к тому, с чем мне так трудно было согласиться раньше. Несмотря на то, что теперь я уже много, много счастливей, чем была, когда рвалась куда-то, мечтала о условиях более удобных для осуществления своих идеалов, несмотря на это, я не могу не чувствовать неполноту своей жизни. — Я давно уже пришла к тому, что «решать женский вопрос» можно только на практике, т. е. будучи действительно женщиной, только тогда и будешь вполне — человеком, т. е. существом, исполняющим сознательно-нормально свое назначение. Только женщина-мать может решить, что должно, можно и доступно женщинам... Тоже ведь и для мущин, я думаю. До тех пор, пока человек не имеет семьи, он как-то не выясняется со всех сторон, и очень может быть, что многие хорошие, а может и слабые стороны обнаружатся, когда человек начнет жить полной жизнью; во всяком случае он только тогда наверное узнает все свои силы и способности... Выйду ли я замуж или нет, даст ли мне бог счастье и силы иметь и воспитать детей в духе Истины — покажет будущее. (Я боюсь очень думать об этом, чтобы не потерять настоящего.) Но если это будет так, то в моем перевороте мыслей многим, несказанно многим я буду обязана вам, дорогой, любимый Лев Николаевич, а также тому, кто даст мне эту семью, если бог того захочет. Я говорю о Вл[адимире] Гр[игорьевиче]. Не знаю, сбудется ли это; я рада, что чувствую в себе силы перенести всякое решение спокойно. Не сбудется это — я постараюсь забыть [то], о чем теперь говорю, и жизнь покажет, что мне делать... — Я не знаю, Лев Никол[аевич], одобряете ли вы наше намерение? Не находите ли вы, что я слишком слабый человек во всех отношениях для него? Я и сама думаю иногда, что не такую бы ему жену надо; понятно, что, любя его больше себя, для меня его счастье, его будущее дороже моего и я бы ему желала лучшего. И вот мне страшно делается, что мои слабые духовные средства не удовлетворят его, когда он больше узнает меня. Но не подумайте, что я идеализирую его (хотя в этом бы беда небольшая), я знаю, что в нем есть слабости, но знаю также, что основа его души, его верования, его стремления так цельны и чисты, что верю в полную возможность его продолжения работы духа в том же направлении и что, движимый Христом всё вперед и вперед, он уразумеет еще многое. Вот потому-то я и решаюсь на этот шаг, что вижу, что во всяком случае он не нуждается ни в чьей особенной помощи, и не боюсь, что слабости жены отразятся на нем... Относительно того, в каких условиях мне придется жить, — я чувствую, что не могу и не должна разбирать теперь этого вопроса. Я верю, что он не поведет меня ни на что дурное, потому что в нем бог сильней всего. С своей стороны я буду стараться уменьшать свои личные потребности и увеличивать круг обязанностей. Говорить же о том, важно ли для меня, что люди считают его «богатым», мне кажется даже лишним. Будь он что угодно в глазах людей — я не могу его любить меньше за это. Вопрос же о «собственности» для меня вообще давно решенный вопрос. Для меня — мой будущий муж есть ученик Христа и ваш единомышленник, а для таких «собственность» не имеет значения. А вот — важный вопрос, это вопрос о церковном венчании. Прежде, когда у меня не было никакой определенной веры, — обряд этот был бы только неприятной формальностью, теперь же он противен всем моим верованиям и не потому только, что это глупый и пустой обряд, а потому что это ложь и трусость перед мнением света. Итак я не хочу его, Вл[адимир] Гр[игорьевич] вероятно — тоже. Об этом мы еще не говорили. Может быть, он решится на эту жертву для своей матери? не знаю, рада была бы ошибиться. Мне с моими родными будет очень, очень трудно поладить в этом деле — они мало того, что потребуют этого, как формальности, они еще несколько религиозны в православном смысле. Поможет ли бог мне устоять против искушения?.. Еще одна важная причина: мое здоровье. Откровенно говорю — я не боюсь за себя. Не всё ли равно, как и отчего умереть?.. Но могу ли я соединять свою судьбу с другим? Пусть решит он, как может... Итак, как видите, Лев Никол[аевич], несмотря на мои слабости, я, быть может, слишком смело смотрю в будущее и решаюсь на такой шаг, так мало подготовленная, когда впереди такая великая ответственность перед богом и людьми. Не страшно ли? Я знаю, что советовать в этих вещах трудно, и не могу просить у вас совета... Но мнение ваше, как и во всем, мне очень дорого, а благословение ваше — тем более. — Преданная Анна Дитерихс».

Письмо Толстого к О. Н. Озмидовой о смерти и вечности, о котором А. К. Дитерихс говорит в начале своего письма, как о совпавшем с ее настроениями и оказавшем на нее влияние, по всей вероятности есть письмо его от мая 1886 г. (см. т. 63). Подлинник его не сохранился. Возможно, что оно составляло приписку к письму Файнермана на ту же тему.

¹ Толстой подразумевает, очевидно, колесо «топчака», приводящее в движение молотилку: оно представляет собой наклонно-поставленный круг, на котором располагаются лошади.

² Письмо это, как уже сказано выше, явилось первой волной мыслей на тему о жизни и смерти, быть может, подготовленных настроениями Толстого во время перенесенной им болезни и развившихся постепенно в новую большую работу его, которая в окончательном своем виде получила заглавие «О жизни». Как видно из комментария к этой работе в т. 26 настоящего издания, текст письма к А. К. Дитерихс является лишь первым вариантом первой редакции книги «О жизни». Но уже тогда, когда Толстой временно отошел от данной темы, увлекшись другой, художественной работой, он считал, что всё высказанное им в настоящем письме далеко не исчерпывает его мыслей: получив от Л. Е. Оболенского, при письме его от 6 ноября 1886 г., выписку из письма к А. К. Дитерихс, переданную ему Чертковым, с просьбою разрешить печатание ее в «Русском богатстве», Толстой в письме от 14—15 ноября отвечает ему: «В таком виде, неконченной, она невозможна. Постараюсь закончить и тогда пришлю вам». В начале 1887 г. Толстой вновь взялся за эту работу, и 14 марта прочел ее, в качестве доклада, под заглавием «Жизнь бесконечная» в московском Психологическом обществе. О дальнейшей работе над этой статьей, законченной только к началу 1888 г., и ее изданиях см. в комментариях к ней, в т. 26.

* 120.

1886 г. Ноября 6. Я. П.

Каждый день собираюсь вамъ писать, дорогіе друзья, и нынче полонъ домъ народа,¹ и жена сейчасъ узжаетъ въ Крымъ къ своей больной, умирающей матери,² и потому напишу нсколько словъ. Спасибо зa ваше письмо изъ Москвы. Я ждалъ его съ большимъ нетерпніемъ и очень былъ радъ ему. Можетъ быть, вамъ это совсмъ не нужно, но простите, не могу не сказать то, что о васъ думаю. Неужели вы будете ссориться, будутъ находить на васъ минуты раздраженія и охлажденія. Избави васъ Богъ. Берегитесь этаго всми силами. Не усиливайте своей привязанности другъ къ другу, но всми силами усиливайте осторожность въ отношеніяхъ, чуткость, чтобъ не было столкновеній. — Мн ужасно больно было бы знать, что между вами есть и можетъ быть раздраженіе, охлажденіе; но вамъ то какъ это будетъ больно. Это привычка ужасная. Ни съ кмъ, какъ съ женой и мужемъ, нтъ такихъ близкихъ, всестороннихъ отношенiй, и мы всегда отъ этого самаго забываемъ думать о нихъ, сознавать ихъ, какъ перестаемъ сознавать свое тло. И это-то бда. Некогда писать больше. Люблю васъ и радуюсь за васъ.³

Л. Т.

Я совсмъ здоровъ.

Полностью печатается впервые. Отрывок напечатан в сборнике «О половом вопросе. Мысли Л. Н. Толстого, собранные В. Г. Чертковым. Изд. «Своб. сл.», Christchurch, 1901, стр. 62—63. На подлиннике рукой Черткова пометка: «6 ноября». Дата эта, проставленная, вероятно, по штемпелю отправления, должна соответствовать дню написания письма, так как в нем указывается на отъезд Софьи Андреевны к больной матери, который не мог состояться ранее 6 ноября.

Письмо Черткова, на которое отвечает здесь Толстой, написано из Москвы, где он остановился на несколько дней с женою после свадьбы, направляясь в Лизиновку. Письмо это против обыкновения не датировано. А. К. Черткова относит его ко времени «около 25 октября», Чертков пишет: «Дорогой брат Л. H., сидим с Галею в номере меблированных комнат, и нам хорошо, потому что мы сознаем себя не вдвоем, а втроем — с богом. Я сейчас писал матери, что мы чувствуем, что мое с Галей любовное сближение не только не уменьшает нашего интереса к другим, но наоборот, мы сознаем, что больше и глубже любим тех, которых раньше любили. В письме к вашей жене я просил ее сказать вам, что я с вами; и действительно, из живых людей, от которых я физически отделен, я больше с вами и скорее к вам переношусь, чем к кому-либо другому (исключая Христа, который для меня живее всех)». В следующей части письма, на которой сделана пометка: «Ночью (3 часа)», Чертков продолжает: «Я собирался приступить к деловой стороне своего письма, как пришел Сытин, а потом Иванов и мы выяснили кое-что о делах изданий. Кстати — радостное сообщение — Достоевская согласилась на издание нами отрывка из Бр. Карамазовых о Зосиме с желаемым нами выпуском кусочка. Я этого не ожидал и рад с нескольких сторон, а, главное, рад, что такая чудная вещь дойдет до наших читателей. — Потом мы легли, и полчаса тому назад я разговаривал с женою, и вдруг мы услышали какую-то необычайную суматоху в корридоре наших меблированных комнат. Я вышел посмотреть, не случилось ли чего-нибудь, в чем можно помочь, и оказался свидетелем того, как полиция забрала студента. Ужасное это зрелище. И знаешь, что это происходит в каждую ночь в разных местах, и думаешь и обсуживаешь это с разных сторон; а тем не менее ужасно неожиданно и тяжело поражаешься, когда приходишь лицом к лицу с таким делом. Потом, когда его увели, — разговоры взволнованных соседей, которые ему или сочувствуют, или сочувствуют тем, кто его взяли... — всё это так тяжело, так больно, так ужасно. Эти мины и контрмины, с той и другой стороны: ненависть, ложь, насилие, заманивание обманом. Всё это кругом нас, под нами. Слава богу, что над нами светит свет христовой истины, дай нам бог всем, видящим этот свет, жить — чувствовать, мыслить, действовать — со всем нашим вниманием, обращенным к этому свету свыше, жить спокойно, настойчиво, плавно, любовно, как звезды на небесах, о которых вы мне писали по поводу вашей молитвы господней... Вот что... хочу еще сказать — пожалуйста теперь не показывайте никому, кому лучше не показывать, моих писем. А если жена ваша будет желать читать, то скажите ей, что я теперь не желаю, чтобы все читали мои письма, так как они уже касаются не меня одного, а жизнь моя сплетена с другим человеком... Галю я спросил, сказать ли что-нибудь вам от нее. Она меня поцеловала и сказала, что я могу сказать вам от нее все, что хочу. Я же не в состоянии сейчас отделить ее от себя и потому примите всё, что я написал, — как и от нее. — Хорошо жить с нею, и радостно то, что мы оба чувствуем, что выше и лучше каждого из нас отдельно, и обоих в обоюдном сочетании, есть третье — безусловное добро, правда, любовь, перед которым мы ничтожны, но которому мы нужны».

Упоминаемый в этом письме Черткова эпизод из «Братьев Карамазовых», на перепечатку которого выразила свое согласие вдова Достоевского, не был разрешен для «Посредника» цензурой.

¹ Из посторонних лиц, гостивших в то время в Ясной поляне, можно назвать только Н. Ф. Джунковского, о котором см. письмо № 122 от 14 ноября и прим. 4 к нему. Но, очевидно, в доме были, кроме него, и другие приезжие.

² Любовь Александровна Берс (1826—1886), дочь богатого помещика, дружного с отцом Толстого, А. М. Исленьева и тайно обвенчанной с ним гр. С. П. Завадовской. По обжалованию первого мужа Завадовской, с которым она была разведена, брак ее с Исленьевым был признан незаконным, и дети ее лишились права носить фамилию отца и назывались Иславиными. Любовь Александровна Иславина была с детства дружна с сестрой Толстого, гр. М. Н. Толстой, и с ним самим. Выйдя замуж в 1842 г. за московского придворного медика, врача при Ордонанс-Гаузе и театре, Андрея Евстафьевича Берс (1808—1868), она жила в его казенной квартире в Кремле, а летом на даче под Москвою в Покровском-Глебове, где и началось знакомство Толстого с дочерьми Л. А. Берс. Запись об этом сохранилась в Дневнике его от 26 мая 1856 г.: «...Обедали у Любочки Берс. Дети нам прислуживали. Что за милые веселые девочки» (см. т. 47). Умерла Л. А. Берс вскоре после приезда к ней Софии Андреевны в Ялту — 11 ноября 1886 г.

³ О том, как близко к сердцу принимал Толстой вопрос о женитьбе Черткова и как следил зa его душевным состоянием в это время, свидетельствуют письма его к разным лицам за октябрь, ноябрь и декабрь 1886 г. Так 4 октября он пишет Озмидову: «Вы, вероятно, знаете, что Ч[ертков] женится на Д[итерихс]. У меня есть три вещи, о которых я думаю с любовью и жуткостью...» — в числе их он называет женитьбу Черткова и прибавляет: «Когда переношусь в тех, о ком думаю, жуткость проходит, чувствую, что у меня бы ее не было; но когда смотрю извне, мне страшно. Думаю все оттого, что это новые ходы в жизни». После свидания с Чертковым в октябре, когда он заехал в Ясную поляну проездом из Лизиновки в Петербург, незадолго до своей женитьбы, Толстой пишет Бирюкову: «Чертков только что уехал — очень бодр. Мне хорошо с ним было» (письмо, датированное в т. 63 11—12 октября). 4 ноября по получении от Черткова того письма из Москвы, на которое он отвечает в комментируемом письме, Толстой сообщает Н. Н. Ге-отцу: «Чертков женат и писал счастливое письмо», — и в тот же день Озмидову: «Чертков пишет женатый. Очень счастлив, но я не видал его (после женитьбы). А радостно». И позже, в декабре, он все еще внимательно всматривается в жизнь Чертковых. Так 3 декабря он говорит в письме к Бирюкову: «От Чертковых получил письмо. Они счастливы и отдыхают, как мне кажется», а в письме к Н. Н. Ге-отцу от 9 декабря повторяет то, что писал Озмидову за два с лишним месяца перед тем : «У меня есть странное чувство жуткости к самым мне важным явлениям жизни. Такое у меня чувство к устройству озмидовской колонии, к браку Черткова, к жизни Файнермана и к вашей новой работе. Должно быть, оттого, что все это новое — новые ходы настоящей жизни». (См. т. 63.)