Полный назад! «Горячие войны» и популизм в СМИ
Шрифт:
Спасаться от этих нерадостных мыслей можно только работая. Пиша, рисуя, возводя города. Ты умираешь, но большая часть накопленного тобой не теряется, ты оставляешь в бутылке рукопись. Рафаэль скончался, но его живописная манера до сих пор используется художниками, и именно благодаря тому, что жил Рафаэль, сумели выстроить свои новые миры искусства Мане [575] и Пикассо. Не хочется, чтобы эта моя теория обросла аристократическими или расистскими коннотациями. Не то чтобы победа над смертью была доступна только писателям, мыслителям и художникам. Самый простой человек может передать свой опыт в наследство
575
Рафаэль Санти (1483–1520) — итальянский художник. Эдуард Мане (1832–1883) — французский художник, родоначальник импрессионизма.
И тем не менее, при том, что многое поддается рассказыванию и записыванию, будь я Платоном, Монтенем [576] и Эйнштейном, говори я бесконечно и пиши неустанно, мне вовеки не передать весь прожитый жизненный опыт — ни то чувство, которое мною овладевало в часы любви, ни волнение при виде заката. И Канту не удалось полностью передать все, что он понял, созерцая звездное небо над головой.
Вот она, настоящая абсурдность смерти, и даже философу думать об этом ужасно грустно. Каждый из нас отдает без остатка свою жизнь, восстанавливая опыты, уже освоенные другими и утрачивающиеся по мере смерти других. Думаю, все это имеет отношение к кривой энтропии. Как бы то ни было, ничего не поделаешь. Философу приходится согласиться, что в смерти имеется вот такая вот абсурдность.
576
Мишель Монтень (1533–1592) — французский писатель, философ, автор книги «Опыты», где в свободной форме изложил свои мысли, эпизоды своей жизни и рассуждения о прочитанных книгах.
Что можно противопоставить этой абсурдности? Завоевание бессмертия, отвечают нам.
Не мое дело — спорить, осуществимо ли бессмертие на практике, даже в каком-то удаленном будущем, и удастся ли в этом будущем жить по сто пятьдесят и больше лет. Если старость — просто болезнь, можно проводить профилактику, беречь здоровье. Пусть об этом думают доктора. Я же ограничусь тем, что воображу случай жизни очень долгой и бесконечной, и на основании этого попробую пофилософствовать не только о минусах, но и о некоторых плюсах смерти.
Если бы я долженствовал, если б я мог совершать выбор и мне бы гарантировали, что я не проведу последние годы в старческом помрачении ума и немощах тела, я бы сказал, что предпочту прожить сто, даже может быть, сто двадцать лет, что это лучше чем семьдесят пять (по данному вопросу философы имеют то же мнение, что и широкие массы). Но именно воображая себя стодвадцатилетним, я ярко вижу не только абсурдность смерти, но и абсурдность бессмертия.
Первый вопрос таков. Будут ли мафусаиловы веки дарованы мне как единственному счастливчику, или этот подарок сделают всем. Если только мне одному — значит, придется наблюдать, как исчезают один за другим любимые люди, мои собственные дети, мои внуки. Если у этих внуков будут собственные дети и внуки, я, конечно, смогу любить их и утешать их при кончине их родителей. Но какою же болью и тоской по ушедшим окрасится эта моя бесконечная
Если при том моя мудрость будет расти, при убеждении (по процитированной выше формуле) что кругом дураки, как смогу я переносить свое умное бытие в окружении идиотов? Если я буду единственным, кто помнит — в окружении беспамятных, как вынесу интеллектуальное и моральное одиночество?
Может также случиться еще худшее, вполне вероятное: рост моего личного опыта окажется медленнее, чем развитие коллективного интеллекта, и я буду жить со своим скромным выходящим из моды умишком в коллективе молодых, интеллектуально гибких существ.
Еще страшнее вообразить, что свобода от смерти, бесконечная жизнь будут дарованы всем. Мир переполнится столетними дедами (а то и тысячелетними), отбирающими жизненное пространство у новых поколений, и все вокруг предадутся ожесточенной борьбе за блага, struggle for life [577] . О, до чего моим потомкам будет хотеться, чтобы я наконец смотал удочки!
Остается, конечно, возможность освоить другие планеты, но это значит, что либо пошлют в ссылку меня с ровесниками, выгнав на незнакомые пространства Галактики и обрекая на неутолимую ностальгию, либо улетят от нас все юные, оставив Землю старейшинам, невыносимым маразматикам, бесконечно пережевывающим набившие оскомину воспоминания.
577
Struggle for life (англ.) — борьба за жизнь.
Кто гарантирует, что мне не опостылеют даже те вещи, которые в первые сто лет жизни удивляли меня, радовали, казались открытием? Будет ли счастьем тысячное перечитывание «Илиады» или неизмеримое по счету прослушивание «Хорошо темперированного клавира» [578] ? Смогу ли я терпеть рассветы, розы, цветущие луга, медовый аромат? Perdrix, perdrix, toujours perdrix… [579]
Начинаю подозревать, что грусть, охватывающая меня при мысли, что смерть лишит меня богатого опыта, — та же грусть, что охватывает при мысли, что при достаточно долгом владении этот богатый опыт, поблеклый и, быть может, заплесневелый, начнет меня тяготить.
578
«Хорошо темперированный клавир» (1722–1744) — сборник из 24 прелюдий и фуг немецкого композитора Иоганна Себастьяна Баха (1685–1750).
579
Toujours perdrix (фр.) — всегда куропатка (в значении «одно и то же, пусть хорошее, надоедает»). Восходит к анекдоту о короле, который приказал кормить попрекавшего его распутством исповедника одними куропатками (его любимым блюдом), чтобы на жалобу его «вечно куропатки» отвечать: так и мне прискучила одна-единственная любовница. Анекдот приобрел популярность в изложении английского писателя Хорэса Уолпола (1717–1797).
Наверное, правильней продолжать в отведенный мне срок закладывать в бутылки записки тем, кто придет и будет жить после нас, а самому спокойно дожидаться той дамы, которую Франциск в свое время называл в лицо Сестрицей Смертью.