Поломанные Константы
Шрифт:
И спустится с небес белый ангел и промолвит:
– Скитов вечна дева! Оживи свою синюю розу и отдай ему мысленно в душу. Но высокую цену заплатишь за возврат его сердца и знаний. Это будет твоя нелюбовь, это будет тоской нибелунга.
И потухнет твой взгляд цвета горя, но ты встанешь и вымолвишь тихо:
– Отдаю свою синюю розу, мой настанет конец в мирозданье.
Боль разлуки всегда невозможна, радость встречи неповторима, охранять покой душ очень сложно, но любить просто необходимо. Возвратился назад Азазелло, ищет деву, кричит ее имя, но Божественный
Невозможное станет возможным, нелюбовь ведь слабее любви, Бог простил Азазелло и Деву, отпустил нибелунга на волю, вольным сделал их дом и любовь. Тысяч лет искуплений порою нам не кажется страшной ценой, если то, что нас ждет за тропою, есть желание нашей души. Вечный поиск двух душ прекратился, вечный поиск, скрепивший любовь. И Азазелло вновь придет…
В мир, где Земли луга,И той его награда ждет,Что смерти не лгала,Что расплела гигантский ком дорог и у судьбыВернуть просила друга звезд для Бытия борьбы…»– Вот и все, мы свободны, любимая… – улыбнулся Азазелло. – Полетим, ждут нас светлые звезды…
– Я не сняла заклятие с девочки, – прошептала Моряна.
– Знать, нельзя нам, – прошептал Ангел.
– Привет, ты как? – сияющие озерные глаза, живые, тоскующие. И улыбка, грустная такая.
– Да нормально я, – ответила Марья, – а ты кто такой?
– Мимо проходил, песня странная примерещилась, – улыбнулся Алексей, – тебя нашел, думал, замерзла, а ты спишь…
– Сплю? – она удивилась.
– Как сурок.
– Ты меня не подбросишь в город, у меня самолет? – вдруг сказала Марья. – И, кажется, еще столько дел и проблем…
– Какой самолет? Какие дела и проблемы? – улыбнулся мужчина, прижимаясь горячими губами к ее виску. – Не горишь вроде. Это же я, Алексей. Не уходи вот так больше, даже если и покажется, что я не прав был. Сын дома ждет. Если что, то мне скажи, пойму я, не каменный, не ледяной. Люблю я тебя…
…Ночь выдалась холодной и противно липучей. Даже воздух словно приклеивался к коже, отвратительной скользкой и вязкой пленкой. Марья передернула плечами. На ощупь попыталась отыскать плед на кресле и, не найдя, потянулась к выключателю, но сверкающая хрустальная люстра, напоминавшая старинную колесницу, не вспыхнула ослепительным дневным светом.
– Да что за такое! – Марья опять вздрогнула, словно от отвращения. Почти пересиливая себя, двигаясь в темной комнате на ощупь, коснулась руками рабочего стола, на ощупь открыла ящик. Через некоторое время три свечи горели ярко на столе, подобно трем маячкам. Марья выглянула в окно, весь город был погружен во тьму, как океан вне времени и вне пространств, темный, грозный, но полный неожиданных тайн и поворотов судьбы.
Вздохнув, Марья ушла от холодного окна и, взяв свечу, отправилась на кухню. Теплая маленькая кухня приветливо осветилась
– Я дома, Леша, – прошептала Валентина, – дети уже заснули, – у нас в районе свет выключили. Я при свечах, как в старину, чай пью. Почему ты не успеваешь? Я не поняла, Леш, где ты можешь быть, что не успеваешь домой? Банкрот? Ты? Подожди, не бросай трубку! Объясни мне!!
Но было поздно, лишь гудки за гудками. И еще что-то, неотвратимое, бесповоротно надвигающееся с таким неприятным звуком. Что это? Валентина замерла. Кран. Капал кран. Никогда и ничего не протекало, а кран закапал, что-то случилось, вода?
Тихий стук в двери, Марья бросилась открывать. В проеме, держа в руках огромную свечу, стояла соседка Ольга Генриховна. Лицо пожилой женщины было искажено, губы что-то шепеляво бормотали.
– Я вас не понимаю, Ольга Генриховна… – Марья испуганно прижала пальцы к губам, словно пряча слова.
– Беги, презренная, если сможешь, – зло шептала обезумевшая бабка, – потому что час твой пробил! Ведьма проклятая! Бабка твоя Одетта ведьмой была, ненавижу ее, ненавижу! И тебя ненавижу! И детей твоих ненавижу!
И вдруг шея пенсионерки стала по-змеиному удлиняться, да и сама она стала какой-то более тощей, высокой, слова проклятий превратились в шипение, маленькие близорукие глазки расширились до немигающих вертикальных зрачков на ярком янтарном круге.
– Змея. – заключила Марья и с силой хлопнула дверь. Но входная дверь словно потеряла былую плотность и стала пластилиновой. На ней то и дело стали появляться рельефы змеиных раскрытых пастей и множества ладоней с узловатыми скрюченными пальцами. Входная дверь прогибалась и ухала, шипение слилось с массой других злобных голосов.
– Господи, обереги, ведь не верю ничему я! – отчаянно закричала Марья и швырнула телефон в чудовищную дверь. С отвратительным хрустом и чавканьем телефон исчез в месиве двери. В комнате заплакали разбуженные дети.
И вдруг Марья упала, словно ее толкнули, она обернулась, стена за ее спиной тоже стала мягкой, как пол и потолок. Что-то двигалось, толкалось, прорисовывалось, пыталось напасть.
Детский плач и крики детей: «Мамочка, спаси!» – оглушали, кружили сознание еще больше, но одновременно заставляли двигаться парализованные страхом мысли.
– Молчать! – вдруг закричала Марья, все смолкло кругом. – Лишь я, тишина, дети и Луна! Молчать!
И мир замер. Перестали шататься стены, пол, потолок. Марья поднялась на ноги, прошла в комнату, взяла со стола свечу и, не обращая внимания на крики и плач детей, приблизилась к старинному зеркалу, родовому, вроде как наследию.
– Сейчас, сейчас, мои маленькие, мои любимые, – шептала она, – сейчас я нас всех спасу! Надо успеть, что-то плохое случилось, и она подняла руку со свечой, освещая гладкую поверхность зеркала.