Полоса точного приземления
Шрифт:
– Это ты меня заговорил, - улыбнулся вспомнивший эту историю Литвинов.
– Ладно, будем считать, оба заговорили друг друга. Но только, когда трехнулись, вспомнили о нашем супе, он весь уже выкипел. Катастрофа? Никак нет! Мы переименовали суп в плов - и разделались с ним в лучшем виде. Как суп он уже не проходил, но как плов - отвечал всем кондициям… Нет, это точно: все зависит от названия! В еде, во всяком случае.
– Почему же только в еде?
– заметил Нароков.
– Такое и в высоком искусстве бывает. Помните, в кукольном театре, у Образцова, шел спектакль
– А те, кто обижался? Перестали?
– У них спроси. Перестали или не перестали, но прицепиться-то не к чему. Ясно сказано: необыкновенный…
…Пиршество затянулось допоздна. Ели, не смущаясь тем, что принято называть отдельными недостатками в ассортименте и качестве яств. Когда Аскольдов заметил, что все-таки снижается класс этого некогда первосортного ресторана и что лет десять назад ни за что не подали бы здесь такое жесткое мясо, Федько заглушил глас критики безапелляционной, хотя, возможно, и не безукоризненно справедливой по существу репликой: «Это не мясо, а зубы у тебя хуже, чем десять лет назад».
Впрочем, главная притягательная сила подобного пиршества состояла не в гастрономических наслаждениях, хотя и к ним ни малейшего отвращения никто из собравшихся не испытывал. Главное заключалось в том, чтобы поговорить по душам. Так было и на этот раз.
Белосельский рассказал, как был в прошлое воскресенье с дочкой своей племянницы в цирке:
– Здорово работают. Особенно одна артистка - прямо узлом завязывалась. Называется: человек-каучук.
– Человек-каучук?
– переспросил Федько.
– Не такая уж редкость! Сколько их, таких человеков-каучуков, вокруг ходит! Взять хотя бы… - Степан назвал имя, хорошо знакомое собеседникам. Обладатель этого имени славился своей ловкостью, сочетавшейся с крайней неразборчивостью в средствах.
– Все до поры, до времени, - убежденно сказал с высоты своего житейского опыта Белосельский.
– Слетит. Обязательно слетит. Вопрос времени.
– Не уверен, - усомнился Литвинов.
– За то, что он непорядочный человек? За это не.гонят.
– Не за это, а потому что, - разъяснил Белосельский.
– Потому что непорядочный, на какой-нибудь непорядочности и погорит. Скорее всего даже не на служебном, так сказать, поприще, а на чем-нибудь вроде… вроде сокрытия доходов при уплате членских взносов.
Такой вариант был единодушно расценен как вполне вероятный.
– И зачем только этакие люди живут?
– задумчиво спросил Аскольдов.
– Небо коптят!
– Могу по этому вопросу процитировать Михаила Таля, - ответил Федько.
– Его в каком-то интервью спросили: «Какие люди нужны человечеству?» Ждали, конечно, чтобы сказал: энергичные, мол, образованные, деловитые, и так далее. А он ответил: «Подозреваю, что хорошие». Потом подумал и добавил: «Плохие, впрочем, тоже. Для контраста».
С Талем тоже согласились. С той лишь поправкой, что необходимый контраст вполне мог бы быть обеспечен значительно
Вскоре компания, как почти всегда в подобных случаях, разбилась на группы по два-три человека. В каждой шел свой разговор:
…- Что ж получается? Просто за стаж очередной класс дали? Так сказать, за бороду!
– Только не за бороду. Она сейчас, наоборот, примета молодости.
…- Стимул, говоришь? А ты, между прочим, знаешь, что это такое - стимул?.. Не знаешь? Ну так слушай, пополняй свою незрелую эрудицию. Древние римляне называли стимулом такую палку с острым концом, которой волов погоняли. Вот так.
…- Летчик-инженер! Теперь вопроса нет. А помнишь, наши старики острили: «Как эту черточку между словами «летчик» и «инженер» понимать? Как дефис или минус?» И если минус, то в смысле «летчик минус инженер» или «инженер минус летчик». Даже такой умный мужик, как Лунев…
…- Это еще у Чехова рекомендуется: и опрокидонт ее, мамочку!
…- Так изо дня в день и ходил к нему в приемную. Две недели подряд. В конце концов принял он меня, я ему и сказал: «Пятнадцать суток из жизни. Как за мелкое хулиганство».
…- А что - первый вылет! Это раньше он самым острым делом во всей программе был. А сегодня такой самолет построить, чтобы он не полетел, просто невозможно. Наука не позволит.
…- Я ее, честное слово, с ходу не узнал. Да они же сами виноваты! Сами все делают, чтобы выглядеть одинаково, как одна. Уж если пошла мода на какую-нибудь «колдунью», так будь спокоен, через месяц - кругом одни колдуньи. Или очки темные. За ними вообще ничего не разглядишь! А она: «Он сделал вид, будто…»
…- Любил пошуметь! Ох, любил. Как даст кулаком по столу, аж стекло вдребезги. Все время меняли. Плексигласа тогда не было, он бы, наверное, выдержал.
– Ну, с плексигласом или без плексигласа, сейчас дядю с такими замашками быстренько попросили бы.
…- Только метод проб и ошибок! Единственный. Самый надежный. В сущности, человечество никаким другим и не пользуется. Многие века.
– Согласен, что он самый-самый. Но, знаешь, при одном условии: чтобы число ошибок не очень приближалось к числу проб.
Разговор о пробах и ошибках привлек к себе общее внимание и снова объединил разбившуюся было на группки компанию.
Однако время было уже позднее. Пора и по домам. И хозяин стола - довольный, веселый, чувствующий себя очень в своей тарелке, Тюленев - заказал прощальную бутылку шампанского.
Предполагалось, что, получив наконец летные, Тюленев вспомнит о старых долгах. Но он, если и вспомнил о них, то никак не давал понять об этом окружающим.
А когда еще неделю спустя кто-то из летчиков мягко - Тюленев теперь так или иначе воспринимался как «свой» и приставать к нему с ножом к горлу никто бы не решился - мягко завел с ним разговор на эту тему, выяснилось, что денег у Митрофана снова нет. Все, что было, он просадил с коллегами тем вечером в ресторане.
Реакция летчиков на это известие была единодушная: ситуация их сильно развеселила.