Половецкие пляски
Шрифт:
— Это во время лечения нельзя пить и потом еще месяц. А до того, наоборот, медициной поощряется. Алкоголь тормозит размножение бацилл, ей так сказали…
— Ха-ха! — развеселился Толик. — Мне бы так заболеть. Прелестно! Позови Ритку скорей, сейчас как ударим по бациллам…
— Нет уж. Не до этого. Какой-то пир во время чумы получается…
— Ты дура. Больше ничего не скажу… — и тут Толик приготовился читать установочную лекцию о жизни. Это был его конек. Его огромный, прорыжевший от табака ноготь указательного пальца взлетал вверх, и лилась высшая философия мироздания. Гитлер, увидя это, заплакал бы от зависти к такому ораторскому дару. Из-за этой привычки Толика перестали приглашать на праздники — в неожиданный переломный момент вечера Анатолий целиком заполнял акустическое пространство. Впрочем, на празднике спастись можно, а вот если как сейчас — одни на один с вдохновенным оратором… А Рита уже,
И Елизавета, не мешкая боле, рассыпалась в торопливых благодарностях, чмокнула Толика в затылок и пообещала на днях звякнуть. Толик, лишенный удобного случая растечься мыслию по древу, сосредоточенно ковырял спичкой в ухе. В зеркале отражалась какая-то его тайная думка. Елизавета Юрьевна не стала ее разгадывать. У метро ее ждала Рита.
Глава 4
Белые начинают, но пока не выигрывают…
Маргарита притаптывала ботинками от холодка, отчаяния, нетерпения, а рядом мямлил вялый дождь, еще даже не дождь, а просто предтеча его, предупреждение о грядущем межсезонье. Как мазня перед месячными… Теперь все образы сводились к тому самому больному месту, символу жизни и плодородия, черт возьми. Еще не прошло вчерашнее резкое обмякание тела, когда сообщили диагноз и внутренняя теплая гиря поползла вниз от груди к ступням. С детства знакомый спокойный ужас удовлетворения — «свершилось самое страшное». Врачиха попалась — метр на метр, злая, в мелких кудряшках, делавших ее еще более шарообразной. Заученным до автоматизма свирепым рывком она ловко впихнула в Маргаритино нутро свою вогнутую железку, при этом покрикивая: «Ну-ка, расслабилась! С мужиками-то спать поди не больно…» Поковырялась пальцем, помяла живот. Маргарита же злорадно представляла, как будет рваться эта жирная плоть, если выпустить в нее пару автоматных очередей. На гинекологическое кресло она взгромоздилась впервые. До сей поры Бог миловал…
После варварской процедуры врачиха брезгливо сняла перчатки, проквакала «Ждите!» и зашелестела бумажками. Принялась за свое досье. То бишь за Сонину медицинскую карту. Своей у Маргариты не было и не могло быть — она шесть лет жила без прописки.
По ходу дела в кабинет вбежала какая-то визгливая щебетунья, отвлекшая мрачную докторицу от записей вопросами о внучонке. Чудовище вдруг расслабилось, обмякло, да так, что халатная пуговица на вершине живота вот-вот готова была отлететь от напора рыхлых телес. Лицо мучительницы осветила осторожная, непривычная для него улыбка, и Рита со злой обидой подумала вдруг, что о других детях, и в частности о ее, когда-либо могущем родиться ребенке, эта старая сука не говорила бы с такой нежностью. Что по здравомыслию представлялось естественным и логичным, однако у издергавшейся Риты опять сжались в бессильной ярости кулаки. Она жгуче сожалела, что не может выпустить пар, поскандалить, разбить докторше в кровь лицо и победно покинуть этот гадюшник навсегда — иначе Соне дорога сюда будет закрыта. Возможно, что это было бы к лучшему для Сони. Но о сем уговора не было.
А нахохлившаяся Соня в коридоре пристально изучала плакат о трихомонозе. Неплотная дверь кабинета беспрестанно ходила под ветром и скрипела, сидевшие в ожидании приема унылые женщины-коровы заглядывали в щелку, будто стараясь предвосхитить свои «некомильфо». Соню ничто не смущало и не трогало, она смотрелась как поп-дива, случайно попавшая в обычный автобус: легкая смесь презрения и насмешки, приправленная готовностью в любой момент выпустить когти. Маргарита же ерзала в ожидании анализов, а зрачки ее бездумно следили за хаотичной уверенностью движений добротной авторучки в пальцах у врачихи. Внезапно в кабинете возникла бледная сиплая особа, а за ней две явные практикантки-лаборантки. Их суетливое аукание медленно приближалось из глубин коридора, но паническим чутьем Марго поняла, что это по ее душу. Хотя до последнего момента она верила в принцип услышанной пули, которая всегда пролетает мимо…
Эти барышни и были провозвестниками несчастья. И Маргарита превратилась в послушного Пиноккио, опять раскоряченного в кресле в древней позе, удобной для посажения на осиновый кол. Для скромной заштатной женской консультации под таким-то номером сифилис являлся крупной сенсацией, сиплая женщина, как потом выяснилось, была заведующей. Девочки-практикантки зыркали по сторонам с нервической гордостью Белки и Стрелки, побывавших в космосе. И все они старательно позвякивали ключами, каждая — своей связкой, одна из которых соединялась примечательным брелком — костяным китайчонком. И Маргарита думала о всякой шелухе, о Вертинском и о его китайчонке Ли, и о светлых днях, когда она слушала эти картавые песни, думать не думая, что с
Елизавета Юрьевна торопилась и опаздывала. В ней — как вода в туалетном бачке — тихо бормотало сбившееся с колеи сознание.
«Чего-то Толик сдал, не смог даже суммой целиком порадовать… Отче наш, что-то ты совсем спятил. Почему одни преспокойно себе порхают из постели в постель — и ни единого микробчика не подцепили. А Рита только кажется бой-девкой. Да, она слишком любит вставать на стул и требовать внимания, и носить оранжевые колготки, и брать рискованные ноты, и танцевать после девятой рюмки, как юный бычок на родео — так, чтобы остальные прилипали к стенкам. В общем, она слишком громкая для того, чтоб быть блудливой кошкой, инстинкты обычно бесшумны, упруги, осторожны и не любят чужого глаза. Это в толпе Маргарита — атаманша, а в частностях, в тет-а-тете и визави, она трусиха и молчунья. И — хватит об этом…»
Встретились наконец-то. Выяснили, что на обед у них пять картошин и, чтобы обеспечить конфиденциальность поедания и сводки новостей, придется снова полдня пожить в общажной конуре, в «комнате девочек-переростков», как говорила Рита. Она глубоко шмыгнула носом, заталкивая неприличия обратно в себя, и в который раз безнадежно заметила, что «в таком возрасте в общагах не живут». «И мы как бы уже не живем, — вяло возразила Елизавета, — я пока у Наташи перекантуюсь, ты — у Сони…» Тут, конечно, Марго не могла не ухмыльнуться и не уцепиться за тему. Мол, все зыбко и ненадежно, хотя пока — штиль, благо, что Соня опять поссорилась со своим нытиком Мартышкой. И обстановочка у нее в целом располагающая: соседушка-олигофрен лучезарен и тих, к нему вчера ангел на веревочке спускался. И даже баба Тяпа выстирала свои вонючие панталончики, две недели гнившие в ванной. Вчера Соню посетил Габе. Носом чует дрянные новости…
Услышав это, Лиза насупилась и брезгливо понизила голос:
— Надеюсь, ты ему про сифилис не проболталась?
— Я-то нет. Но Соня, видишь ли… Она сначала, как верная заговорщица, постановила, что будем держать рот на крючке, а как только Леня на порог — она бросилась ему на шею… Мол, беда не приходит одна, с Мартышкой поссорилась, а тут еще «такое»… «Тетя Соня» у нас проста, как правда. В своему репертуаре. А потом еще поперчила пилюлю. Говорит: «Лень, наверное, нужно всех предупредить — ведь любой мог заразиться…» Каково, а? Просто-таки «Социалистическое отечество в опасности»! Ленечке-то бояться нечего, он у нас монашек по этой части… Самому радоваться некогда — он над всеми свечки держит. Знает, кто с кем и когда «кувыркался». Насплетничал он вчера, конечно, свыше крыши. Обо всех, кто жил в Орлином… похоже, у него вместо ушей локаторы.
— И о ком же он насплетничал?
— Разумеется, о Катерине… я думаю, сейчас много дерьма выплывет…
— А ты не слушай.
— Умная ты. «Не слушай»! Я бы с удовольствием не слушала, а также не говорила, но вчера уже звонил Яша. Интересовался инкубационным периодом. Он, видишь ли, тоже переспал с Катериной… а может, с ними с обеими… Короче, Габе уже переквалифицировался в венерологи и рисует сифилитическую цепочку «Заразился сам — передай товарищу», и у него это получается. Он лучший эксперт… Только вот опасается, что пил с Веней из одной бутылки. А я ему говорю, мол, Ленечка, не знаю, как через пиво, но через воблу сифилис точно не передается…
— А бытовой бывает?
— Бывает. При коммунизме… один на всех. Мы пока его недостойны. Надо дождаться, пока у меня нос зашатается…
И как тут было не выкопать из памяти, из необъятного вороха эпизодов юродивую Настю, давно уже канувшую в Лету, но для хохмы приплывшую обратно в виде фантома. Для своей манеры одеваться в самодельное красное с синим Настя выдумала неплохую мистификацию. Вряд ли она сознательно искала верный ход, но она его нащупала; за оригинальность ее полюбили сокамерники по перу в университете. Настя объявила о вступлении в девственный брак. Бедным девушкам идет девственность. И, возможно, Настя была близка к правде — за идею можно любой фортель выкинуть. А возможно, Настя на самом деле была очень умной, что часто случается со всякими чудиками. Или же Настю мучали фрейдистские неврозы. Но это все детали, главное, что она метила не на последнее место под солнцем, готовясь стать матерью следующего Иисуса. На фоне общей тяги к эротическим подвигам ее история звучала свежо и интригующе. Где же ты сейчас, Настенька, народила ли святое дитя… ох, и права она была в чем-то — хитрая девушка в черном, с богобоязненным супругом и с дюжиной малахольных кошек инопланетянской породы. Явно вырожденческих уродцев — головка маленькая, зато глаза и уши огромные. Отвратительные, паскудные создания. А Настя любила, поглаживая их ушлые головки, изречь что-нибудь разумное, вечное, но недоброе. Типа: все болезни от нервов, и только трипперок от удовольствия…