Польский детектив

Гордон Барбара

— Не знал я, — прошептал тот, уже не способный к самозащите.

— Продолжим… Прокурор еще с вами поговорит, суд разберется. В больницу вы к нему ходили?

— Был несколько раз.

— Откуда вы знали, что он лежит в больнице?

— В январе он написал мне из Познани, что поедет в командировку, остановится в „Сьвите“ и хочет со мной повидаться. Я пришел в гостиницу. Там мне рассказали про аварию и дали адрес больницы. Я заходил к нему раза три. Как-никак человек воротился с того света. Потом я бывал у него

в гостинице…

— Каждый день?

— Ровным счетом два раза. Когда ехал в Познань и на обратном пути.

— А после?

— После? После уже ничего не было. Зачем бы я стал туда ходить? Он простился со мной, сказал, что едет домой. Очень боялся ехать в Познань на машине.

— Когда же, Лубий, — Левандовский вновь повел атаку, — вы оставили там пачку „Спорта“?

— Какую пачку? Где оставил? — удивился тот.

— В гостинице, в номере у Кожуха, на столе.

— Я оставил?

— А кто же еще? Вы курите „Спорт“. Никаких других сигарет не признаете.

— Может, и оставил. Черт его знает. Мало ли пачек сигарет теряется в пути? Не помню. Зашел я к нему, перекинулся с ним двумя словами и уехал на базу. Вот и все.

— В общем, пай-мальчик… Только вчера вы почему-то предложили ехать в „Оазу“, откуда можно уйти черным ходом, и попытались это сделать! Если у вас совесть чиста, чего же вы испугались?

— Вас испугался.

— Меня? У кого совесть чиста, тот меня не боится.

— Я и не подумал, что вы из милиции. Но вы уж очень темнили и мне показались подозрительным. Кожух никогда не говорил ни о каком Левандовском. Это был чертовски осторожный тип. Не то что своих знакомых, он и жену нам ни разу не показал. А тут вдруг прислал ко мне чужого человека. И о Закшевском вы знали. Я испугался…

— Он чего-то боялся, вы боялись…

— Ну да, после того, как расправились с Закшевским…

— Что? — удивился Левандовский.

— В январе, — рассказывал Лубий, — Кожух предложил мне встретиться, чтобы поговорить о Закшевском. Я и не знал, что того убили. Кожух пожаловался, что Закшевский, дескать, вымогал деньги и грозился, что, если Кожух не откупится, всем разболтать насчет банды УПА, а это, конечно, не больно приятно. И еще он будто бы грозился отказаться от своих показаний в суде. Мне не верилось, что Закшевский способен на такое дело.

Но черная кошка между ними пробежала, факт. К счастью — это Кожух сказал „к счастью“ — на Закшевского напали бандиты и прикончили его. Убили и ограбили, деньги взяли…

— Каким образом Кожуху стало известно, что у Закшевского взяли деньги?

— Не знаю, он не говорил. А вообще-то весь этот разговор он, по-моему, затеял, чтобы меня припугнуть. Мол, если и ты сболтнешь лишнее, тебе тоже несдобровать.

— Сочиняете, Лубий, бабьи сказки, — усмехнулся Левандовский.

— Ей-богу, правду говорю! Когда вы сказали о Закшевском и что хотите со мной работать,

страх на меня нашел…

Лубия отправили в камеру: „Поговорим попозже, когда перестанете путать“. Прокурор санкционировал арест в интересах следствия.

— А если не он убил Кожуха? — неуверенно спросил Левандовский.

— Сильно сомневаюсь, что в наших руках убийца. Да и вы тоже! — съязвил майор.

* * *

Этого района Варшавы Левандовский не знал, хотя довольно часто бывал в столице. Автобус вез его долго, часто сворачивая. Наконец остановился у нового многоподъездного дома. Поручик пробежал глазами по списку жильцов, поднялся на пятый этаж. Широкий коридор с дюжиной дверей. Он отыскал нужный номер, позвонил.

Высокий тучный мужчина в годах, с густой шевелюрой, свежим румянцем и веселыми глазами открыл дверь.

— Пан Левандовский? — спросил он. Гость предупредил его о своем приходе по телефону. Отчетливо выговорив свою фамилию — Брацкий, хозяин пригласил офицера в комнату.

— Красиво у вас, — поручик оглядел большую комнату, со вкусом обставленную стильной мебелью.

— Мебель мне от сестры осталась в наследство…

— Вы были бухгалтером на металлургическом заводе „Варшава“, — начал разговор Левандовский.

— Что же еще мог делать бургомистр Пилсудского? Как вы полагаете? Ни директором, ни кадровиком такого не поставят. Остается только сбыт, снабжение, бухгалтерия…

Оба рассмеялись несколько натянуто. Ведь не об этом будет вестись разговор, тема которого пока оставалась загадкой для хозяина.

— Вы много лет, вплоть до тридцать девятого, — официальным тоном начал Левандовский, — были бургомистром Станиславува?

— Совершенно верно.

— Вы знали семью доктора Смоленского?

— Семью доктора Смоленского? Хирурга?

— Да, именно это меня интересует.

— С семьей я был мало знаком. Супругу и обеих дочерей я знал, собственно, только в лицо. С супругой доктора один раз танцевал вальс на городском балу… А его самого знал хорошо. Это был известный врач с большой практикой. Он удалял мне аппендикс. Но бургомистру и без того положено знать таких людей, — охотно рассказывал старичок.

— У него было только две дочери?

— Две дочери и сын, намного моложе их. Дочери были уже барышнями, прелестными барышнями, а сын…

— Ежи?

— Ежи? — хозяин задумался. — Кажется, Ежи. Точно не помню. В конце 1939 года, когда я не вполне добровольно покидал наш город, этому мальчику было десять, от силы двенадцать лет. Говорят, он стал врачом…

— Хирургом.

— Как отец. А ведь ребенок тогда чудом уцелел! Это была страшная история.

— Что вы имеете в виду?

— Гибель доктора Смоленского.

— Гибель доктора? — Левандовский вздрогнул.

— Как? Никто из моих земляков вам еще не рассказывал?