Польско-русская война под бело-красным флагом
Шрифт:
Потом он бросает свою трубку на газон.
— Пароль неправильный, блин, ну что, скажешь, нет? — говорю я ему, совершенно выбитый из равновесия атакой адреналина. — Ты чего косяка давишь, совсем, что ли, охренел?! — и в приливе гнева отрываю от своей трубки антенну и кидаю ее на газон.
— Тогда какой пароль, по-твоему, блин, ну, какой, давай, блин, выкладывай, какой пароль, если не этот?! — орет Левый на полном серьезе, морда красная.
— Другой, блин! — кричу я, потому что моя слабость вдруг проходит, и вся эта ситуация с радиом доводит меня до белого каления. Тут правила простые, или он умеет прикалываться, или не умеет, или знает пароль, или не знает, а если нет, то пусть лучше не суется.
Тут Левый поднимает с земли свою трубку и включает ее назад. Говорит, блин, база, — говорит он в трубку тоном типа спокойным, — пароль: Сильный отсосал Москве. Прием.
Тогда я уже окончательно
— Внимание! Внимание! — ору я в трубку, чтобы, несмотря на оторванную антенну, было хорошо слышно. — Связь прервана. Тревога. Левый — педик, гей и кастрат.
— Сообщение не принято, — вопит тогда в свою трубку Левый, — правильный пароль: Сильный — пидор, а его мать русская подстилка и для любого готова трусы скинуть.
Тут я уже не выдерживаю. Психика сдает. Думаю, придется мне его убить. На полном серьезе. Потому что моя мать, что бы там ни говорить, да про нее что угодно можно сказать, но чтоб она носила какие-то трусы — это уже перебор, моя мать — человек по натуре своей очень спокойный, пола — материнского, а не какого-то там гребаного женского и тем более прорусского, и никто, а уж тем более Левый, не будет тут про нее говорить разные извращения. Оки? Раз так, ладно. Были мы корешами? Были. А теперь перестали? Перестали. Все. Я хватаюсь за трубку и говорю, потому что шутки кончились: прием. Прием.
И тут уж без всяких угрызений совести я ему врезаю: «Арка» Гдыня — сучье вымя! После чего уже окончательно и бесповоротно отключаюсь, хотя эту трубку я уже все равно сломал, и в сумме на черта я ее включал, для пущего эффекту, что ли, для понтов. Левый стоит на месте, он под впечатлением и даже уронил свое радио. Стоит. Руки у него колышутся на ветру. Шок, прострация, хаос, паника. Я даже боюсь, что, может, я слегка перегнул с силой своего аргумента.
Ну, и дело повернуло к крутой разборке. Раз-два-три, фокус-покус, сочный удар в табло, потому что Левого вывести из себя как два пальца обоссать, поэтому, как в «Санта-Барбаре», камера резко уходит вбок, а то получилась бы программа в прямом эфире для телезрителей после полуночи и только старше сорока. А так в кадре всего-навсего клумба, деревья, полная идиллия, какое небо голубое, Макдоналдс в лучах заходящего солнца, если бы продавали, я б Изабелле купил в салон такие фотообои, чтобы она вечером садилась на свой диван и любовалась. А тем временем на дальнем плане, за кадром, там, где уже не показывают, кровавое побоище между мной и Левым, в ход идут ногти и зубы, волосы летят клочьями. Правда, мы оба бритые налысо, но можно применить спецэффекты. Потому как мы с Левым настроились вставить друг другу по полной программе, все приемы дозволены, и никаких нунчаков, тактики, техники и профессионального бокса, нам подавай вырванный глаз и выдранную через глотку печень вместе с яичником. И, признаюсь, я в этой разборке тоже кровно заинтересован, потому что он меня по-любому достал, возможно, я бы даже ударил первым, потому что я так считаю: на хрен большую дипломатию «все не так, как ты думаешь, Левый», «я вовсе так не считаю, это Каспер так говорит» и тому подобную фигню. «Арка» Гдыня — сучье вымя! — и все, слово сказано, воробей вылетел, Левый получит пару раз по мордасам, я тоже — то, что мне положено в виде отдачи, потому что он конь здоровый и на амфе. Мы бы какое-то время курочили друг друга, раз моя возьмет верх, и тогда бы я говорил «Арка» Гдыня — сучье вымя! а раз — его, и он бы говорил: «Лехия» Гданьск — полная срань! Так бы все и закончилось, мы бы уделали друг друга насмерть, а потом уже только загробная жизнь, о которой даже неизвестно, есть она или ее нет, или, может, есть еще какая-нибудь третья возможность.
Но, как я уже сказал, все происходит совсем не так, совсем наоборот. Потому что он уже собирается подойти и со всей категоричностью врезать мне между глаз, когда вдруг появляется Анжела. Анжела. Ни с того ни с сего. Совсем без смысла. Подъезжает вдруг на горном велосипеде марки «Mountain City». Хорошая марка, их еще русские продают. У них они краденые. Серебристый, с наворотами, с шариками на спицах. Она подъезжает со стороны амфитеатра. В диадеме. Которую ей воткнули прямо в голову, и в соответствующей ленте через плечо с надписью «Мисс Зрительских Симпатий 2002». Анжела совершает вокруг нас круг почета, одной рукой держится за руль, а другой машет и приветствует толпу, делает жесты типа автографы раздает и надевает из сумочки черные очки, чтобы разогнать толпу. Я тогда, как и Левый, сразу забываю о ссоре. Потому что она точно черная королева, королева-победительница на велосипеде, у нее корона и лента, и шоколад
Она нарезает круги, прикатила сюда на велосипеде прямо из-за границы, из холодных краев, с черных континентов, чтобы спасти нас. Привезла нам заморских орешков — зерна чистый изумруд, заграничных сластей, апельсинов и молока в картонных пакетах, плюс упаковку хорошего заграничного амфетамина в порциях по два чека со вкусом фруктовой газировки. Она приехала нас забрать, меня на багажник, Левого на раму. И что? И ничего. Мы с Левым сразу забываем обо всем, что нас разделяло, быстро идем в ее сторону, плечом к плечу ощупываем велосипед, из чего явно следует, что городской совет учредил краденый.
— Наташа дала мне покататься, — с гордостью говорит Анжела и проверяет, не сдул ли ветер с головы диадему. В уголках ее губ темные подтеки. Сегодня она будет блевать отопительным углем.
— Дай покататься, — просит Левый и складывает руки как для молитвы, Боже, смилуйся и дай покататься, на что она отвечает, что хорошо, но только не сломай механизм переключения передач или звонок, а то Наташа нас всех, вместе взятых, сотрет с лица земли.
И пока Левый катается, а я не успеваю даже толком побазарить с Анжелой, типа что и как, понравилось ли ей трахаться со Штормом, классно было или труба, как из-за поворота ни с того ни с сего выныривает, точно передвижная торговая палатка, торгующая Страшным судом, голубая машина марки полиция с приоткрытым окном. Тут мне все проясняется, потому что я вдруг сразу просекаю, что эта курица из Макдоналдса из мести позвонила в полицию. Наверное, обиделась, когда ей Левый сказал, что она плохо выглядит. И сразу за телефон, алле, тут два козла обзываются, оскорбляют меня, мое королевское достоинство, мою фирменную шапочку, поймайте их, пожалуйста, и заточите в каменоломню. И суки тут же бросили свои важные земляные работы по очистке территории от пьяниц и прорусских беспорядков, алле, алле, говорит Первый, ребята, тут афера, попытка выцыганить колу в Макдоналдсе, выезжаем на место происшествия. И они тут же приезжают сюда спасать божий мир от анало-секс-террора.
— Пиздец, — говорю я, потому что мне вдруг кажется, что это конец. Потому что я понимаю, сейчас нам придется нелегко, выговором тут не отделаешься, не плюйтесь, мальчики, это некрасиво, не ругайтесь матом и не рисуйте мелом на тротуаре. Разборка будет крутая. Потому что ладно там радио с оторванной антенной, и то, второе, которое навозит теперь газон, — тоже ерунда. Ладно там плюнули пару раз на клоуна. Все еще можно было бы уладить, объяснить, плевок стереть. Но нет. Потому что кассирша от обиды описалась в фирменные трусики, в результате чего Макдоналдс понес серьезные финансовые и моральные потери.
За что как я, так и Левый, а, кто знает, может, еще и Анжела, сядем.
А Левый еще не в курсе, безоблачно нарезает круги на велосипеде, то включает, то выключает динамо, наивный, мля. Но когда он подъезжает к нам, то вдруг тоже моментально сечет, чё тут светится. И я уверен, что у него есть при себе товар. Но уже поздно. Воронок подъезжает. Окошко открывается. Мудак в черном противопожарном комбинезоне с лицом серийного убийцы, приговоренного к пожизненному заключению и смертной казни, возит в этой тачке свою государственную черную жопу с такими понтами, будто как минимум едет в отпуск, локоть свесил, полный расслабон, типа еще один дринк и раскладушка. Второй рядом — то же самое, с той разницей, что он еще в рамках работы, в рамках своих суперважных служебных обязанностей держится за руль. За это ему платят, каждый бы так хотел, держишься за руль, получаешь за это кучу бабла плюс дармовой пуленепробиваемый комбинезон для работы в огороде или на даче.
И он нам говорит: предъявите документики. Ни здрасьте, ни пошел вон, никакой культуры, чистое хамство без искусственных красителей.
Это как мгновение смерти, ты уже умираешь, уже ничего нельзя изменить, но ты еще помнишь, что у тебя полные карманы товара, твои грехи все записаны карандашом на полях, и стереть не сотрешь, училка вырывает тетрадку, ваше время истекло. И сейчас все именно так: хватит баловаться, предъявите документики, мы с такими, как вы, цацкаться не будем, у нас тут есть специальная машинка, купленная на деньги налогоплательщиков, ваш паспорт мы вкладываем вот сюда, а с другой стороны он выходит в виде лапши, и вас уже НЕТ, вы не существуете, и никаких проблем, никаких затрат, никакого социального обеспечения, у вас нет детей, у вас нет номера налогоплательщика, вас вообще нет. Ха, и никакого ВАС, все, козел, тебя нет, ты взял и исчез, можешь идти домой, хотя твоего дома тоже уже нет, его просто аннулировали.