Полтава
Шрифт:
И вот черти принесли Ониська... Как бы он не помешал.
Петрусь вздремнул на соломе, даже не снимая шапки, и ему приснилась воля. Будто он верхом, дорога перед ним без конца, такая манящая, над ней вдали чернодубская церковь, и нужно торопить коня, чтобы добраться туда, где находятся краски и кисти. Но церковь не приближается. Всадник поднимает нагайку, а в глаза ему бьёт солнце. Он просыпается.
В тёмном погребе в чьих-то руках качался фонарь и возле него стучали сапоги. В печи пылал огонь. Его расшевеливала кочергой
— Выходи, крестник! — захохотал Онисько, щуря глаза. — Не будешь жаловаться на том свете, что я тогда промахнулся! Вставай, москальский прихвостень! Пришлось бы возвращаться из-под Москвы по твою душу! А так все соберётесь вместе на том свете! Ха-ха-ха!
Фонарь плясал в руках другого, пьяного, мазепинца. Огромные тени метались по потолку и но скошенным каменным ступенькам. Сам Онисько, кажется, упал бы, если бы не стены... Крики поднимали людей. Толкая Петруся к выходу, Онисько хвастался:
— Король идёт на Москву! О! Выгоним русских — тогда и не пискнете, быдло!.. У меня уже три поместья. Буду как и мой приятель Гусак! О, то человек... Он подарил гетману его парсуну. Такое малевание! Чудо!
— Парсуну? — оглянулся Петрусь на Галю. — Какую? Где взял?
Онисько не обращал внимания на вопрос, толкал в спину.
Петрусь понял, что вместе с сотником в погреб приковылял всего один мазепинец, — кого остерегаться наглецу, если во дворе вооружённые сообщники? От спёртого воздуха у Ониськова помощника закружилась голова. Он ткнул фонарь на пол и прилепился к каменной печке, вспугнув там сонных детей.
Галя следила за всем широко раскрытыми глазами, не зная, чем помочь Петрусю. Молодицы у неё за спиной стонали при каждом ударе Ониськова кулака, прижимая к себе плачущих детей.
Онисько взял фонарь, но вдруг, споткнувшись о чьи-то ноги, так стремительно свалился, что живой огонь враз пропал, и в просторном погребе воцарилась бы полная ночь, если бы не огонь в печке.
А тем воспользовался Петрусь. Дебелая спина врага захрустела после его прыжка. Кто-то ещё бросился на помощь... Галя заслышала борьбу многих узников. Шагнула тоже... Там кто-то вскрикнул, захрапел... Тем временем в большом фонаре зажгли свечку. Все расступились — Онисько лежит с вытаращенными глазами. А мазепинец возле печки уснул на соломе, словно на постели.
— Что наделали, Господи?
Возле бледного Петруся толпилось с десяток человек.
— Казак! Что будем делать?
Вчерашние хлопы храбро защищали Веприк, защищали свою волю, — а сейчас убит христианин, вот он, без дыхания, сотник... Грех перед Богом. От содеянного не отречёшься. Отсюда не удрать. Где спасение?
Под косматыми шапками, как мыши под соломенными стогами, бегают и прячутся глаза. Дрожащие руки сами лезут в карманы — их нет и не было здесь!
Женщины мигом прекратили визг. Надежда — Петрусь. В отблесках света он сам себе снова показался крепким и умным, кровь начала возвращаться на остывшее лицо. Он снял с убитого врага саблю, всем объяснил, что это оружие погибшего товарища.
— Михайло! Надевай сотников жупан! Уходим!
Приказ относился к высокому узнику, первым бросившемуся на помощь. Тот быстро переоделся мазепинцем.
— Сюда! Сюда! — Немощный Яценко скатился со своего места. Его глаза заблестели жизнью. — Разгребайте солому!
Под слоем соломы такие же каменные плахи, как и везде. Но достаточно было их только сдвинуть — обнажилась ржавая тяжёлая крышка.
— Ключ! — не терпелось купцу. — Не знают мазепинцы...
Под крышкой — узенькие каменные ступени, одному человеку впору пролезть. Петрусь бросил камень — звук пронизал неизвестно какое пространство.
— Меня не забудьте!
Яценко опасался, что его оставят здесь. Сам поднялся на ноги, но не устоял. Его опустили первым. За ним полезли другие...
Собрались в том глубоком овраге, который виден со двора. Вверху, в огнях факелов, шевелился заснеженный Зеньков: ржали лошади, скрипели на снегу сани. Весело, хоть и тревожно, перекликались пешие и конные шведы, — получалось, не врал Онисько, враги отправляются в поход. О том нужно было кого-то предупредить.
— Петрусь! — лезла в глаза Галя. — Мы же на воле. На воле!
В овраге, где полно снега, беглецов набралось человек тридцать. Были и женщины, и дети. Не все в погребе отважились бежать, даже кто в силе. Некоторые надеялись, что шведы выпустят и так, коль они сами отсюда уходят. Однако и эти несколько отважившихся смельчаков еле докопались до ближнего тёмного леса и стали совещаться под засыпанными снегом дубами. Что делать с женщинами и с детьми? Истощённые, немощные... Самый сильный хлопец — Михайло, что в сотниковой одежде, который тащил Яценка, — и тот лежит на снегу, ловит ртом воздух. А Яценко, кажется, и не человек, а щепочка, одни сапоги что-то там весят.
— Женщин и детей, кроме Гали, устроим вон в том селе! — подал совет Петрусь, завидев невдалеке чью-то усадьбу. — Свои люди приютят.
Яценко так решительно дёрнулся под дубом, что с ним не поспоришь.
— Петро!.. Сделай из веток волокушу... Я должен быть там!
Дальше продвигалось всего семеро человек. Они держались лесных чащ и радовались, что слежавшийся снег не проваливается. Сожжённые сёла обходили стороной, потому что как и шведов, которые заполнили все шляхи, так же остерегались и волков — те стаями рыскали на повсеместных пепелищах.
Только к вечеру, неожиданно наткнувшись на глухой дороге на конницу, припали к снегу. Уже выбирали, куда уползать, где спрятать купца. А Петрусь вдруг вскочил на ноги:
— Погодите! Не надо!
В переднем всаднике, каком-то неповоротливом на вид и громадном, он узнал знакомого человека и замахал ему обеими руками.
Вскоре беглецы сидели в большой тёплой корчме и корчмарёва жена подносила каждому по миске горячего борща. Даже Яценко уплетал вкусную еду. Корчмариха, пожилая женщина в тёплой сивой свитке, стонала, глядя, какой перед ней человек: