Полтора квадратных метра
Шрифт:
– Бота, вота, нашел чему дивиться, - забубнил глуховатым баском Долбежов.
– Собака лает - ветер уносит.
– Меня не просто так, а через газету.
– Эка невидаль твоя газета. Где она?
Павел Семенович отчеркнул карандашом то место, где было написано про его увольнение из больницы. Долбежов прочел:
– Ничего особенного. Обыкновенная брехня.
– Брехня-то на мою личность, Николай Илларионович.
– Э-э, голубчик! Мало ли что вынесли наши личности. А это сущие пустяки.
– Ну, этого я не ожидал от вас!
– Павел
– Вы не хотите мне помочь?
– Чем я могу вам помочь?
– с огорчением сказал доктор.
– Как чем? Пойдем к редактору, скажем, что это ложь. Потребуем опровержения.
– И вы полагаете, нас послушают?
– Мы докажем! Документы с собой возьмем. Ну, я прошу вас, Николай Илларионович!
Доктор как-то грустно улыбнулся, снял халат, надел серый полотняный пиджачок с мятыми лацканами, натянул старомодный белый картуз с высоким околышем, палку суковатую взял.
– Пошли!
Они прихватили с собой старую выписку из решения ЦК профсоюза медработников о восстановлении Полубояринова на работе и двинулись в редакцию. Доктор шел насупившись - козырек на глаза, палку ставил твердо, прямой, как аршин проглотил. Сбоку, чуть поодаль, вихлял плечами, припадая на левую ногу, Павел Семенович и говорил, говорил без умолку:
– Тут главное дело не в том, большая обида или малая. Спуску давать нельзя, вот в чем принцип. Ежели ты видишь несправедливость и миришься в душе своей, ты как бы в роли некоего соучастника находишься. Это вроде греха: не страшен грех, совершенный перед богом, а страшно, когда не замечают его. Грешить греши, да раскаивайся. Ведь дурной пример заразителен. Иной начнет дубье ломать и вот похваляется перед честным народом: "Сторонись, не то голоса лишу!" Тут бы сгрудиться всем, цап-царап его, милака! Да на видное местечко, за ушко, за ушко: "А ну-ка, держи ответ перед народом. Почто превышаешь?" Но не тут-то было... Он за дубину, а мы в кусты. Иной любитель, глядя на эту разгульную картину, возьмет дубину еще потяжельше. "Ты так их глушишь, а я эдак умею. Еще похлеще тебя..." А мы возле подворотни да под забором про закон толкуем превышают, мол. Эх, наро-од!
Когда Федулееву доложила секретарша, что в приемную Колтун привел доктора (Колтуном Павла Семеновича прозывали), тот сердито крикнул, чтобы за дверью слышали:
– Я "скорую помощь" не вызывал. У нас все здоровы.
Но принять принял.
Он сидел за столом и будто бы читал свежую полосу, склонив свою крупную лысеющую голову. В таком положении он и встретил их - не в силах оторваться, чтоб почуяли, уж до чего важным делом занят был. Доктор Долбежов и Павел Семенович стояли у двери, ждали.
– По какому поводу?
– спросил наконец Федулеев и повел бровью; мутный серый глаз его округлился, второй, прикрытый сонным веком, все еще косился на газету. Федулеев гордился, что может смотреть эдак вразлет.
Долбежов держал картуз в полусогнутой руке, словно каску:
– У нас не минутная просьба, - доктор не хотел говорить от порога.
–
– Мы сможем подождать, - смиренно, но твердо стоял на своем доктор.
Второй глаз Федулеева тоже приоткрылся и уперся в доктора:
– Хорошо, садитесь.
Федулеев указал на стандартный диван с высокой спинкой, обтянутый черным дерматином. Они сели. Долбежов поставил палку промеж колен, картуз на нее повесил. Павел Семенович как-то осел головой в плечи и - спина дугой, будто из него пружину вынули.
– Ну, я вас слушаю, - сказал Федулеев.
– Мы пришли выразить свой протест по поводу заметки, опубликованной в сегодняшнем номере вашей газеты, - отчеканивая каждое слово, начал доктор.
– Личные протесты не принимаются, - оборвал его Федулеев.
– Заметка называется: "Война за квадратный метр" и касается личности работника нашей больницы Полубояринова.
– А вам лично какое до этого дело?
– пытался опять сбить его Федулеев.
– Там, по крайней мере, в одном пункте допущено грубое искажение истины. Вот оно, отчеркнуто карандашом, - доктор положил газету перед Федулеевым.
Тот одним глазом покосился на газету, но читать не стал.
– Речь идет о сознательном искажении фактов, то есть клевете. Вот вам выписка из постановления профсоюза медработников, опровергающая эту ложь, - доктор вынул выписку и положил ее перед Федулеевым.
– На этом основании вы должны дать опровержение.
Доктор обе руки наложил на картуз, висевший на палке, и, вскинув острый подбородок, умолк.
Федулеев повертел в руках эту выписку, как китайскую грамоту, и отложил на конец стола:
– Разберемся! Я только не понимаю, что нужно вам лично? Почему вы вмешиваетесь в это дело?
– спросил он доктора. На Павла Семеновича даже не глядел.
– Я председатель месткома больницы. Считайте мое заявление не личным, а от коллектива.
– Коллектива? Кто же это утвердил вам коллектив для расследования фактов печати?
– Мы уж как-нибудь сами назначим и утвердим.
– Сами? Ну так и занимайтесь своей больницей. А печать - дело общественное. Газета - районный орган. Так вот, в райкоме есть бюро. Обратитесь туда. Если нужно, соберут и утвердят такую комиссию. Но включат вас туда или нет, не знаю.
– Это все, что вы сможете нам сказать?
– доктор встал.
– Вопрос исчерпан, - Федулеев погрузился в свою газету; голова и плечи - все объемно, внушительно: шеи, как ненужной детали, совсем нет.
Доктор напялил картуз по самые уши и, грохая палкой, пошел вон.
9
На другой день Павел Семенович с Марией Ивановной поехали в область. Поехали на ночь глядя, чтобы утром быть в облисполкоме, а к вечеру обернуться в Рожнов. Автобусом добрались до Стародубова, чтобы пересесть на поезд местного значения, который прозывался "Малашкой". Приходил он в Вышгород утром - удобно и за ночлег платить не надо. И билет на "Малашку" стоил вдвое дешевле, чем на обычный пассажирский поезд.