Полтора квадратных метра
Шрифт:
– Я не против закона. Но сами подумайте - вы тоже человек с образованием и культуру знаете... Ответьте на такой вопрос: что будет, если ко мне в гости приедет сноха Берта? Ведь она как-никак бывшая гражданка ГДР! А ей нельзя будет выйти по утрам из дома, извиняюсь, по нужде. Эдак мы с вами попадем в международное положение.
– Международного положения, конечно, допускать нельзя, - задумалась Екатерина Тимофеевна.
– Иначе скажут, у нас все взаимно обусловано.
– Вот именно... Взаимно обусловано!
– радостно подхватил Павел Семенович.
– Как же, мол, они живут в своем
– Чему вы удивляетесь, Павел Семенович!
– горестно покачала головой Фунтикова.
– Или мало на нас клевещут иностранные корреспонденты?
– Ну все ж хаки в круговой поруке нас еще не обвиняли.
– Э-э, была бы шея, а ярлык повесят. Ладно уж... Поскольку положение у вас исключительное, я сама поговорю на исполкоме. Заявление написали?
– А как же!
– Павел Семенович поспешно достал из кармана вчетверо сложенный тетрадный листок.
– Когда приедет ваша сноха?
– Ждем к осени.
– Постараемся решить оперативно, - и Екатерина Тимофеевна подала на прощание руку все так же лодочкой, пальчики вместе.
3
Когда Чиженок не пил, он работал дворником, подметал центральную площадь Рожнова. Впрочем, площадь в городе была только одна и дворник один. Подметал он ее по теплу, а в холода дворника сажали в тюрьму и площадь заносило снегом.
В Рожнове к такому дворницкому сезону привыкли и место за Чиженком сохранялось уже несколько лет. Да и смешно было бы нанимать на зиму нового дворника. Что делать? Обметать ступеньки да подъезды? Или дорожки мести в сквере, куда уж никто не ходил? А дорогу и стоянку перед Домом Советов расчищал бульдозер: трактор "Беларусь" приспособили.
Чиженок на трезвую голову вставал рано, еще до свету, брал метлу, грабли, ведро поганое и уходил. Весь свой инструмент он прятал в кустах акации за Доской почета, а сам возвращался домой и, воровато озираясь, влезал в окно к соседке Елене Александровне. Она тихо и томно вскрикивала как бы со сна: "Ах, как ты меня напугал..." Но окна не запирала. "Думаю, не воры ли?" - "А я и есть вор", - ухмылялся Чиженок, снимая сапоги. "Ну, Воля, не вульгарничай!"
Елена Александровна работала в редакции местной газеты корректором и любила переиначивать имена. Своего покойного мужа Соломона, старого, немощного бухгалтера больницы, она звала по-литературному - Мисюсь; Володьку Чиженка - Волей; старуху Урожайкину, хмурую, как старообрядческая икона, - Матерью Марией. В свои пятьдесят лет она все еще обожала стихи и романсы, красила ногти, губы и даже веки. Когда она напевала "Наш уголок я убрала цветами...", то запрокидывала голову и прикрывала глаза; синие веки на ее белом рыхлом лице, растянутые страдальчески углами книзу губы делали ее похожей на воскресающего покойника. Ей посвящал стихи самый интеллигентный пенсионер Рожнова, бывший директор областного Дома народного творчества Аленкин. Но промеж них, говорят, пробежала черная кошка. Аленкин как-то осунулся, скупил весь пантокрин в аптеке и до самых холодов обтирался на дворе холодной водой и бегал в одних трусах по лесу.
В эту трудную пору одиночества и размолвки переступил порог покоев Елены Александровны Володька Чиженок. Сказать точнее, не порог, а подоконник.
Чиженок
Елена Александровна свесилась в окно; у нее были распущены волосы, обнажены плечи. Чиженок подошел, поднял это что-то белое... Это оказался широкий пояс со шнурками и какими-то жесткими пластиночками. И пахло от него духами...
– Что это у меня упало?
– спросила Елена Александровна.
– Вроде бы купальник... Но какой-то жесткий.
– Это же корсет.
– Куда его надевают?
– А вот сюда... Смотри!
Елена Александровна наложила корсет на ночную рубашку чуть пониже груди.
– А шнурки зачем?
– спросил Чиженок.
– Смешной ты, Воля... Их завязывают.
– Где?
– Вот здесь...
– А ну-ка!
– Чиженок ухватился за подоконник - прием знакомый - и в момент оказался в доме.
Так они сблизились...
Елена Александровна потихоньку пела ему и читала стихи. Чиженок молчал.
– Ты не любишь стихи?
– Нет.
– Это потому, что ты не умеешь их сочинять.
– Нет, умею. Я однажды в тюрьме сочинил стишок.
– Про что?
– Про наш город.
– Прочти, пожалуйста!
Чиженок помедлил немного, потом сказал:
– Рожнов - город окружной. Для народа он нужной. Здесь куда хошь можно пойтить, чего хошь можно купить. Рожнов - город лучший в мире по великой по Сибири...
Елена Александровна засмеялась:
– Какие это стихи! Это бессмыслица.
– Почему?
– Мы же не в Сибири живем.
– Ну и что?
– При чем же здесь Сибирь?
– Захотелось про Сибирь сочинить, вот и сочинил.
– Чепуха! Неправда! Вот ты говоришь: здесь чего хошь можно купить. Это где, в Рожнове-то?
– Дак я не говорю. Это ж я сочинил стихи. Одно дело, что в жизни, а другое - в стихах.
– Надо, чтобы все соответствовало.
– Зачем? И так скучно.
Елена Александровна сама не знала, зачем нужно, чтобы в стихах было все, как в жизни, и больше об этом с Чиженком не говорила.
Уходил он от нее в дверь. Как только Зинка скрывалась за оградой, Чиженок выходил, будто из своей квартиры - благо двери были рядом, - шел на зады и по Малиновому оврагу в момент добирался до площади. Уходя, он прихватывал с собой либо бутылку водки, либо портвейна - что припасала Елена Александровна - и, к великой досаде Зинки, к вечеру возвращался пьяным.
Эта хорошо налаженная статья дохода Чиженка закрылась совершенно неожиданно. В то утро Фунтикова привела к Полубояриновым техника-смотрителя - инженера Ломова и плотника Судакова. В доме начался истинный переполох: заскрипели половицы, застучали двери и в коридоре сошлись, как на митинг, все жильцы. Даже Елена Александровна вышла, накинув цветной халатик. И только Чиженок остался в кровати, как в капкане.
Больше всех шумела Зинка:
– Это что за разбой при белом дне? Как это так? Общий коридор отобрать?! Знаете, как это называется? Конфис-кация! Кто вам дал право?