Полубородый
Шрифт:
Борьба длилась целый день, потом ночь и ещё следующий день. Никогда ни прежде, ни потом не бывало поединка между двумя такими мужчинами – равной силы и отваги. Они бы и дальше боролись, потому что ни один не обессилел, но к вечеру второго дня Шейо, сам того не заметив, наступил в змеиное гнездо, и его укусила гадюка. Тут силы его покинули, и он не смог уклониться от очередного удара брата-близнеца. Его могилу ещё долго показывали, но потом воспоминания утратились, и теперь никто больше не знает, где она.
Мужчины не скорбят, когда убьют кого-то в честном бою, поэтому Свит не горевал по своему брату, хотя они были заодно ещё в материнской утробе. Он победил, и только это было важно, и новую родину назвали его именем. С тех пор эта долина зовётся Швиц, а её жители – швицеры.
Такую историю рассказал колонелло, и если бы дело кончилось только этой историей, тот вечер был бы ничем не хуже других. Но Поли захотелось поважничать, и он сказал то, чего ему лучше было бы не говорить.
Сорок вторая глава, в которой дело доходит до драки
Не знаю, почему он это сделал. Может, думал, что он уже один из них и может себе такое позволить, или, может, как раз наоборот был сердит, что они не хотят принимать его за своего, вопреки его надеждам, даже места для его задницы на лавке не пожелали ему дать. Или и то, и другое вместе. Полубородый как-то сказал, что зверь может держать в голове только одну мысль за раз – голод, или драку, или любовь, – тогда как у человека в голове постоянно мешанина, но он всё-таки полагает, что у него всегда есть разумное обоснование всему, что он делает. Он рассказывал мне про одного знакомого производителя колбасного фарша, у него на родине, в Корнойбурге, тот однажды застал свою жену с другим мужчиной и убил её топориком для костей, не мужчину, посягнувшего на чужую жену, что ещё можно было бы понять, а женщину. На суде он сказал, что сделал это, потому что сильно любил её. «Любить кого-то и убить его – только человек способен думать то и другое одновременно, – сказал Полубородый, – и он поэтому не сумасшедший, а просто не такой разумный, как животное».
Что бы там ни побудило Поли, но он встал перед солдатами, широко расставив ноги и скрестив на груди руки, как он обычно делает, когда ищет ссоры, и сказал:
– Я такой же швед, как и вы. И воин – лучше любого из вас.
Они не рассвирепели, как можно было ожидать, вообще нет, а посмотрели на него, как люди смотрят на собаку Криенбюля, когда она ходит на задних лапах. Чёрный с серьгой сказал:
– Видать, сосунок перепутал себя с волчарой, – и все трое засмеялись. Только дядя Алисий выглядел испуганным.
Но тут Поли не стерпел, он вообще не переносит, чтобы над ним смеялись, должен всегда быть важным и значительным, с детства так себя держал. Когда у него в те времена выпал первый зуб, он мне сказал, что лишился зуба в борьбе с медведем в лесу. А когда я ему не поверил, Поли рассердился и сказал, что больше со мной не играет. Сейчас он тоже рассердился, не столько из-за их смеха, сколько из-за того, что солдаты тут же про него забыли, так же, как никто не хочет долго смотреть на собаку Криенбюля, не так уж много фокусов она может показать. Они опять заговорили о военных походах, в каких якобы участвовали, и один как раз начал было рассказывать историю, как он один сражался против пятерых миланцев, и тут Поли его невежливо перебил, просто зашипел: «Шшшшш!», и когда все на него удивлённо посмотрели, он сказал:
– Спорим, что я управлюсь с двумя из вас сразу. Или вам слабо со мной сразиться?
Тут, конечно, у них закипело в мозгах. Таких людей можно обвинить в том, что они поедают маленьких детей или мочатся в церкви, это их вообще не заденет, но если назовёшь их трусами, ты им враг на все времена. Лысый принялся тянуть себя за пальцы, один за другим, каждый раз до щелчка в суставе, а который с серьгой сказал:
– Ты хочешь, чтобы тебе прочитали мессу? Скажи спасибо, что мы набожные люди и можем тебе показать, где Бог, а где порог.
И он медленно встал, а за ним вслед лысый.
Дядя Алисий попытался поправить дело, мол, мальчишка не то имел в виду, не стоит так серьёзно воспринимать, но колонелло сказал одно-единственное слово, оно прозвучало как «Таджи!», и Алисий замолчал посреди фразы. Тогда колонелло пальцем подозвал к себе троих – чёрного, лысого и Поли – и протянул к ним руку. Они
Трое сжали кулаки, для ударов или для защиты, но колонелло ещё не успокоился, он хотел, чтобы отодвинули в сторону стол. Он приказал это не словами, а ограничился лишь знаком руки; было заметно, что он привык командовать, как другие привыкли подчиняться. Потом он отдал приказ, такой же, какой Полубородый слышал в Зальцбурге от архиепископа:
– Assalto! – и борьба началась.
И хотя дело обстояло так, что у Поли был опыт в кулачном бою – когда приходилось за что-то драться, он всегда был впереди, а кровавую юшку потом размазывали по лицу другие, – всё равно я за него боялся. Когда человек слишком часто и слишком легко побеждает, он становится неосторожен и думает, что так теперь и будет всегда. Бот только дело он теперь имел не с мальчишками из соседней деревни, а с людьми, для которых рукопашный бой был ремеслом, всё равно что для кузнеца Штоффеля выковать подкову, а для господина капеллана прочитать молитву. Или как тот человек на осенней ярмарке в Рапперсвиле, который предлагал дукат каждому, кто его победит; с виду он был совсем не силач, не то что Большой Бальц, а скорее так себе человечек, как пятнышко от мухи, и поэтому многие пытались с ним потягаться. Но дукат никто не заработал, большинство лежали на спине, не успев как следует плюнуть на ладони. Кто по-настоящему учился бороться, тому неважно, сколько у него мускулов, и неважно, сколько отваги. У Поли было и то, и другое, но по сравнению со своими противниками он всё-таки был всего лишь подмастерье.
Лысый удобно оперся о стол, словно хотел сказать: «Я могу поберечь силы, мой камрад справится и один». Другой ринулся к Поли, но не набросился на него, а затанцевал вокруг, говоря при этом такое, что приводило Поли в бешенство. «Поменять тебе, может, пелёнки?» Или: «Только не плачь, если выбью тебе зубы, они же у тебя ещё молочные!» Вот такие слова. Поли снова и снова пытался достать до него кулаком, но чёрный был подвижен и скор, с улыбкой уклонялся от его ударов и всякий раз, когда Поли оказывался слишком близко, сам же его бил. Но поскольку он делал это левой рукой, а правой только теребил свою серьгу, Поли никогда не знал, откуда ждать удара, и уже скоро у него из носа текла кровь, а кожа над правым глазом лопнула. Лысый не вмешивался, только подбадривал их криками «хоп! хоп! хоп!» и прихлопывал в ладоши, всё быстрее, как подгоняют последних танцоров, когда у остальных уже не ворочаются усталые ноги.
Я хорошо знаю Поли и заметил, что наступил момент, когда он разъярился. Он издал крик, так, по моим представлениям, рычат львы, и, нагнув голову, тараном ринулся на того с серьгой. В точности, как тогда с Мочалом, когда он сломал ему черепом нос; и когда тот с серьгой вскинул ладони, закрывая лицо, Поли въехал ему коленом промеж ног. После этого чёрный лежал на полу, скорчившись, и верещал.
– Довольно! – крикнул дядя Алисий, но когда Поли в такой раскалённой ярости, к нему хоть ангел взывай, он бы его не услышал. Он ногой отодвинул чёрного в сторону, как на улице отбрасывают дохлую собаку, и подозвал второго – жестом, который можно было истолковать только так: «Иди-ка сюда, не дрейфь!» Но лысый тоже не был трусом, а был опытным бойцом, он оттолкнулся от стола и метнулся к Поли, обхватил его руками и так крепко стиснул, притянув к себе, что тот уже не мог замахнуться кулаком; это называется медвежья хватка. Он пытался сделать Поли подсечку, и тот действительно оступился, но удержался на ногах. Оба были одного роста и сомкнули головы так, что кровь из носа Поли брызгала на противника; это выглядело так, будто оба ранены, но ведь у Поли позади уже была тяжёлая схватка, а его противник был совсем свеж. Потом они катались по полу, и нельзя было сказать, кто из них сильнее, но в какой-то момент Поли уже сидел верхом на противнике и бил его голову об пол, пока лысый не перестал шевелиться.