Полубородый
Шрифт:
Ещё одна история Аннели хорошо описывает то, что переживал я сам. В ней речь идёт о младшем сыне, который пустился в приключения и освободил лесного духа, застрявшего в расщеплённом стволе дерева. В благодарность за это он получил чудодейственную флейту, и когда он на ней играл, все люди, заслышав эту музыку, пускались в пляс и не могли остановиться, пока флейта не умолкала, и так перед ним были бессильны даже самые жестокие разбойники, он просто пускал их в пляс и тем временем проходил мимо них. Я получил мою флейту не от лесного духа, а от солдата тогда в монастыре, она не обладала такой волшебной силой, но без неё я бы никогда не добрался до своей цели.
А произошло это так: однажды, когда снова никто не мог подсказать мне, где искать Чёртову Аннели, я достал из мешка флейту и стал играть, только чтобы
Но флейта помогла мне ещё больше, не чудодейственным образом, но всё же по счастливой случайности. Поскольку я был не единственный, кто зарабатывал себе на жизнь подобным образом, фокусников и жонглёров я время от времени тоже встречал. Если деревня праздновала день своего святого покровителя, они слетались туда со всех сторон, как осы, когда поспевают сливы. Из-за моей дудочки они принимали меня за своего, и в этом было моё счастье; хотя люди считали их ни к чему не пригодными бродягами, вагантами, у них была своя гордость, и не с каждым они разговаривали.
Однажды целое семейство оказалось на том же пути, что и я.
Они странствовали не пешком, как все остальные, а на крытой телеге, с навесом от солнца. Лошадь, впряжённую в эту телегу, они украсили перьями, закреплёнными у неё на лбу ремешком, и она выглядела как парадный конь какого-нибудь небогатого короля. В этом семействе каждый владел каким-нибудь фокусом: мужчина пожирал пламя и заглатывал меч, я даже видел его однажды на ноябрьской ярмарке в Рапперсвиле в честь святого Мартина; его жена умела так ловко жонглировать тремя яйцами, что они, казалось, танцуют над её руками, девочка делала стойку на руках на спине их скачущей лошади, а её маленький брат бил при этом в барабан, да так быстро, что наш Мочало позавидовал бы, хотя теперь он зовётся Лауренцем. Кроме того, с ними был ещё старый дедушка, но он не вставал с телеги. Они мне рассказывали, что когда-то раньше он был лучшим ходоком на ходулях, но потом неудачно сверзился с них, кости после перелома неправильно срослись, и с тех пор он больше не ходит. Семья решила, что ему может понравиться моя музыка, и они позвали меня к себе в кибитку. Без этой случайности я никогда бы не узнал, что всё это время я искал Аннели не там, где надо. А может, моя флейта всё-таки чудодейственная.
Итак, я играл дедушке, и он сказал, что если когда-нибудь ещё встанет на свои ходули, то надо, чтобы я играл ему при этом. Хромает он ещё сильнее, чем Ломаный, но, как иногда бывает у старых людей, он уже путается и не может различить, что было вчера, а что есть сегодня. Я спросил у него про Чёртову Аннели – не потому, что надеялся от него что-то узнать, а потому что уже привык у всех о ней спрашивать, и он ответил да, он знает Аннели хорошо, она исключительно красивая молодая женщина и только поэтому люди охотно слушают, когда она рассказывает свои истории. Аннели давно уже не молода, и мне бы никогда не пришло в голову назвать её красивой, но, вероятно, он помнит о том, какой она была раньше; тогда, наверное, она ещё не стала рябой после оспы. Я спросил его, всегда ли она так много рассказывала про чёрта, из-за чего, наверное, и получила своё прозвище, а он сказал, что я что-то путаю и что голова у меня, видать, не в порядке. Прозвище происходит не от того, о чём она рассказывает, а от местечка, где она родилась и где до сих пор живёт. Он, мол, часто её навещает, когда бывает в её краях; поесть у неё, правда, нечего, но водка есть всегда, и это, кажется, было для него особенно приятным воспоминанием, и мне пришлось задавать дополнительные вопросы, пока я наконец не узнал, в каком же местечке он навещает Аннели.
– Её дом стоит прямо у Чёртова моста в Айнзидельне, –
И теперь-то я знаю, куда мне идти: прямиком туда, откуда я начал свои поиски. Это как в той истории Аннели, которую она однажды рассказала только мне одному, там человек обошёл весь мир в поисках камня со знаком чёрта, а камень при этом всё время находился в том месте, откуда тот отправился на поиски. Напрашивается подозрение, нет ли у Аннели второго взгляда, как это называла наша мать, этим взглядом можно заглядывать в будущее, и по тому, что там увидит, она находит, о чём рассказать. Но, может быть, это всего лишь случайность; при таком обилии историй всегда найдётся как будто специально предназначенная для тебя.
Когда повстречал этого старого ходульщика, я давно уже странствовал не по долине Швиц, а в Ури, в местечке под названием Шатдорф, принадлежащем бенедиктинкам из Цюриха. Меня ждал далёкий марш назад в Айнзидельн, и он показался мне паломническим странствием, разве что целью моей был не святой Майнрад, а Чёртова Аннели. Но и на неё я уповал в надежде, что она вонмёт моей мольбе.
Шестьдесят восьмая глава, в которой Себи обретает мастера-наставника
Кажется, судьба снова и снова направляла меня в Айнзидельн, а я всё никак не хотел там быть. Когда стоял перед маленьким домиком, я не сразу постучался, потому что было слышно, как внутри храпит Аннели, а помешать ей, когда она захотела прикорнуть, было бы плохим началом. У двери её дома лежал большой камень, и вот я сел на него и привалился к стене. Бревенчатую кладку стен повело от времени так, что между брёвнами зияли щели. В холодное время года ветер, наверное, так и свищет в доме, но Чёртова Аннели, может, и не знает про это, ведь зимой она всегда в пути. Я положил себе законопатить щели мхом и замазать глиной; находясь в ученье, надо стараться быть подспорьем, где только можно. Можно было бы ещё развести здесь огород; у неё, кажется, нет огорода, хотя рядом с хижиной достаточно места, и на нём ничего не растёт, кроме сорняков. Только старая тележка стоит, оба колеса у неё в порядке, а доски все полуистлевшие. Что-то надо будет сделать и с ней.
Целый вечер я просидел там, а храп всё не прекращался. Иногда он ненадолго прерывался, но не так, будто Аннели проснулась, а так, как если бы её задушили.
Когда солнце почти зашло за гору Этцель, я всё-таки постучался, но ответа не получил. Дверь была не заперта, и я вошёл и увидел, что Аннели лежит на полу рядом со своим соломенным тюфяком. Я сперва думал, что она пьяна; когда Кари Рогенмозер напивается сильно, он иногда засыпает где попало, и его не добудишься. Но руки у Рогенмозера не бывают такие ледяные, как были тогда у Аннели, и если его потрясти как следует, он всё-таки просыпался. Аннели же не просыпалась, даже когда я перекладывал её на тюфяк, и пульс у неё почти не прощупывался, хотя Полубородый показал мне, как его искать. Он говорил, в таких случаях в организме часто оказывается яд и важно устранить его из больного, и я засунул Аннели указательный палец до глотки. Но её не вырвало, она только открыла глаза, зрачки были совсем крохотные. Не думаю, что она меня увидела по-настоящему, но она улыбнулась и сказала:
– Чёрт оказался мальчиком.
Голос у неё был не таким, как я его помнил, в горле хрипело. Потом она снова закрыла глаза, и храп продолжился. Но улыбка на лице осталась.
Проснулась она ранним утром. Солнце ещё не взошло, но в хижине уже не было темно, потому что небо стояло безоблачное, а луна висела почти полная. Чёртова Аннели посмотрела на меня без удивления – не так, будто ожидала меня увидеть, это было бы невозможно, а так, будто её уже ничем не удивишь. Первым делом она выпила кувшин воды, но не было такого впечатления, что она утолила жажду. У меня был припасён с собой хлеб, чтобы с самого начала установился хороший климат, и теперь я выложил его на стол, ведь Чёртова Аннели всегда была голодна. Но, к моему удивлению, она не потянулась к хлебу. «Я ем только зимой, – сказала она однажды позднее. – А летом в основном пью». И она действительно очень исхудала; если она действительно как луна, как всегда говорила наша мать, то от полной луны в ней оставалась всего четвертушка.