Полуденные песни тритонов [книга меморуингов]
Шрифт:
Вся эта веселуха.
Которая давно могла бы и закончиться — если, скажем, меня, как и хотели, в 1980-ом забрали бы в Афаганистан.
Командиром мото–пехотного взвода.
Я не понимал, почему я должен туда идти, и мы с моей второй женой сделали вид, что она беременна.
Хотя она не могла забеременеть, ей даже делали операцию, но все равно ничего не вышло.
Между прочим, я давно про нее ничего не слышал.
Равно, как и про первую жену, и про третью.
Знаю лишь, что они — как и я — все еще
На вечном поселении…
Живут в городе, которого нет.
И поэтому — наверное — счастливы.
По крайней мере, мне бы очень хотелось, чтобы было именно так.
Что же касается меня, то я давно уже привык общаться большей частью с тенями, а потому не все ли равно, когда закончится эта ссылка, да и закончится ли вообще: главное, что с какого–то момента в жизни я вдруг осознал, что стал действительно свободным.
Вне зависимости как от долгот и широт, так и от того, в каком городе я живу: узаконенном Екатеринбурге или же непонятном Бурге, прямом и правдивом наследнике непроизносимого города Сврдл.
43. Про метеорологов, про метеозависимость и про «рачий угол»
Единственная песня, которую я умудрился написать в своей жизни, состояла всего из одной строчки, правда, повторяющейся какое–то патологическое множество раз:
«Убей метеоролога, убей метеоролога, убей метеоролога, убей!»
Ну и дальше, пока не надоест.
И дело не в том, что когда–то меня обидел какой–то метеоролог. Совсем даже наоборот: в давнем сврдлвском детстве, еще до школы, мне и самому очень хотелось то ли предсказывать, то ли даже управлять погодой, и как–то раз дед принес мне — до сих пор не могу понять, откуда он это взял — прибор для определения силы и направления ветра. Назывался он, вроде бы, анемометром [82] .
Такая странная штучка со стерженьком, на котором то ли ложечки, то ли — лопаточки.
82
В первом томе четырехтомного академического «Словаря русского языка» это слово расшифровывается как «прибор для измерения скорости движения воздуха». Гораздо симпатичнее получается дословный перевод с греческого, означающий «ветромер» или — «измеритель ветра».
Я стоял на балконе и старался поднять эту хрень как можно выше. Мы жили на четвертом этаже, дом был старым, с высокими потолками, я до сих пор помню как адрес, так и номер квартиры:
314,
там просто была сквозная нумерация, во всех этих домах, когда мы с матушкой поселились отдельно, через два двора, то адрес был тот же, но под другой дробью, а номер квартиры —
27.
Так
хотя на самом деле ни черта я не помню!
Просто размытая картинка осталась: торчу на балконе и держу в руке эту штуку, а дед стоит рядом и рассматривает циферки и буковки, показывающие скорость и направление ветра.
Почему–то до сих пор почти всегда он дует с севера.
А еще у нас дома был барометр, но давление тогда меня не волновало.
Это сейчас я знаю: если давление повышается — то мне будет плохо. А если наоборот — то неизвестно, хорошо или плохо, но скорее всего, что последнее.
Просто у меня такая хроническая наследственная болезнь — метеозависимость. Это когда тебя плющит на любое изменение в атмосфере. На дождь и на снег. На похолодание и на потепление.
Обычно все это безобразие предсказывают метеорологи, поэтому если их убить, то никаких предсказаний больше не будет, как — соответственно — меня не будет и плющить.
Ни на дождь, ни на снег, ни на похолодание, ни на потепление.
Правда, если бы я на самом деле стал метеорологом, то меня точно прибили бы первым.
Разгневанные пожиратели метеосводок. Метеопоглотители. Реципиенты погодных пргнозов.
На самом деле Мерлин из меня никакой — я это неоднократно демонстрировал.
Просто много лет подряд, начиная с апреля и до половины октября, каждый день мы с Мартином вечерами уходили гулять неподалеку от дома, но вроде бы уже в лес. Есть тут такой холм, на котором когда–то, при коммунистах, был даже мемориальный парк с памятником то ли комсомольцам, то ли еще каким полезным деятелям, а рядом — заброшенное мусульманское кладбище.
Но это так, топография дилетанта. На самом же деле там нам с Мартином было очень хорошо.
Парк с памятником исчезли еще в самом начале девяностых, а с лета 1996 года, когда мы с ним почти каждый теплый вечер начали проводить на горке, то временами у меня вдруг возникало странное ощущение, что это то ли Эдем, то ли — самые подступы к нему.
На подходе к раю…
У нас там даже появились друзья, отец с сыном, гуляющие с большим, мышиной масти догом.
Точнее, дожихой, но для столь благородной собаки это слово не подходит.
Ее звали Золинген, в просторечии — Золя.
Она умерла в конце 2003 года. Большие псы долго не живут. Да и на горку мы уже не ходим — там все засрали любители пива, шашлыков и копченных куриц, а так же малолетние наркоманы с одноразовыми шприцами.
ТАК ЧТО ЭДЕМА БОЛЬШЕ НЕТ.
Но когда он еще был, то я быстро убедился, что Мерлин я или никакой, или же — недоделанный.
Вот так:
НЕДОДЕЛАННЫЙ МЕРЛИН!