Полукровка
Шрифт:
Кровь, отворенная профессором, начинала бродить по ночам. Скверные слова лопались под языком, когда Маша, лежа без сна, вдыхала острый запах, превращающий человека в мужчину. Успенский в ее видениях не являлся: запах, терзавший Машу, существовал как будто отдельно от него.
Попытку заговорить профессор предпринял в июне.
Начало лета было странным. В зените белых ночей температура упала почти до нуля, и, подходя к институту, Маша любовалась снежинками, падавшими на черный плащ. Снежинки были ровными и филигранными: в чертогах Снежной Королевы
В тот день предстоял последний экзамен, и, поднимаясь по лестнице, Маша вдруг вспомнила время, когда мысли об экзаменах терзали ее, как болезнь, загнанная в глубину. Она чувствовала себя совершенно здоровой. Легкое волнение разгоняло кровь. Стайка однокурсниц дожидалась у двери. Девчонки ужасно волновались. Маша поздоровалась и спросила: кто первый?
– Ой! – следуя сложившейся традиции, они загомонили как птички. – Давай лучше ты.
Ответы всплыли мгновенно. Собственно, отвечать она могла и сразу, но, не пренебрегая временем, отпущенным на подготовку, села за парту. Рука успела набросать планы ответов, когда, обернувшись на скрип, Маша увидела профессора Успенского. Взгляд, выхвативший Машу, налился теплотой.
– Здравствуйте, Юрий Петрович! А я думал, аудитория свободна... – он вошел и остановился на пороге.
Преподаватель, принимавший экзамен, поднялся навстречу:
– Георгий Александрович! Проходите, пожалуйста.
– Нет, нет... Я на минутку. Кстати, как моя ученица? – профессор оглянулся на Машу.
– Хотите послушать? – доцент спрашивал предупредительно.
– Ну, что вы... Я и не думал, – Успенский поднялся на кафедру и занял свободный стул.
Все, кто сидел в аудитории, прислушивались внимательно. Маша вспыхнула: его явление было неподобающим. Собрав исписанные листки, она пошла к столу. Стараясь не смотреть на Успенского, отвечала строго и собранно. Экзаменатор задал пустые вопросы и, довольно улыбаясь, выставил пятерку.
Девочки, дожидавшиеся под дверью, кинулись с обычными вопросами: «Что задавал? Какие дополнительные?» Валя, которую она увидела сразу, стояла в стороне. На Валином лице читались страх и растерянность.
– Заболела? Что случилось? – машинально ответив на вопросы, Маша подошла.
– Сидела до ночи, потом... – Валя чуть не плакала. – Уснула. Не успела доучить. Будет тройка, лишат стипендии...
– Шпаргалки есть?
– Нету, – Валя затрясла головой. – Ты же знаешь, я не умею. Меня же сразу поймают...
Успенский, о котором Маша забыла, выходил в коридор.
– Стой здесь, – она приказала и пошла ему навстречу.
– Я хочу попросить вас, – они шли по длинному коридору, – конечно, вы можете отказаться...
– Да? – он переспросил с готовностью.
– Я знаю, вы не помогаете, но там – Валя Агалатова. Подруга, из моей группы... Болела, не успела выучить. Вообще-то она отличница, но если получит тройку... Стипендия...
Маша хотела объяснить, что Валя приехала из Ульяновска, мать помогает, но столько не сможет посылать.
– Жди на кафедре, – не дослушав, Успенский повернул
На кафедру он вернулся минут через сорок.
– Порядок. Заслуженная пятерка, – отчитался деловито.
Конечно, Маша обрадовалась, и все-таки...
– Спасибо. Вы не думайте, она действительно знает на отлично, – она чувствовала легкую досаду: ради Вали все-таки пришлось попросить.
– Верю. Но все равно, с подружки – бутылка, – Успенский говорил радостно, как будто просьба, которую он выполнил, доставила удовольствие.
– Хорошо. Передам, – Маша ответила серьезно.
Они ушли за загородку. Профессор закрыл дверь.
– Знаешь, – он сел за стол. – Ты странная. Иногда мне кажется, в тебе... Не знаю, – Успенский сморщился горестно, – мало человеческого.
– Я похожа на зверя? – Машины глаза блеснули. – Интересно знать, на какого?
– Понимаешь, в людях должно быть что-то... – руки, лежавшие на столе, свелись в кулаки. – Всю жизнь среди уродов. Конечно, к этому привыкаешь. – Но есть же кто-то, – рот изломился горестно. Профессор потянулся через стол, – кого можно считать своим. Даже в нашей гнилой жизни.
Маша сморщилась: тянуло вчерашним перегаром.
– Своего роду-племени? – она уточнила надменно.
– Да, если хочешь, в каком-то смысле... В косвенном, – Успенский торопился, загораясь. – Вот ты – я точно знаю – никогда не станешь сукой, – он говорил с напором, как будто мысль, которую только что высказал, далась с большим трудом.
– Сукой – в смысле собакой? – Маша переспросила холодно и весело.
– Сукой – значит сукой, – брови Успенского взметнулись. Он откинулся в кресле и засмеялся. Голоса, бормотавшие за стеклянной загородкой, стихли настороженно.
Маша слушала. Он, сидевший напротив, смотрел на нее человеческими глазами, в которых не было и тени волка. Темный румянец выступил на его щеках. Рука тянулась к Маше, вздрагивая кончиками пальцев.
«Ошибка. Неужели это – ошибка?»
Страшное подозрение хлынуло кровью в сердце. Маша встала и выбежала вон.
Она шла по длинному коридору. Сердце билось толчками, заходилось отвращением.
Маша вышла на улицу и села на скамейку.
Снег, выпавший утром, к полудню успел подтаять. Белые скамейки покрылись холодной влагой. Она провела ладонью. В песке, скрипевшем под ногами, остались следы каблуков.
Ошибки быть не должно. Он сказал: никогда не станешь сукой. Это дается от рождения. Или – нет? Усмехаясь, Маша думала о том, что Успенский стал волком. Когда они загнали его за решетку. Про себя она повторила: они и мы. Но если мы не рождаемся волками, значит, и они не рождаются суками? Почему же он так уверен? Мало ли что может случиться...
«Никогда не станешь сукой», – она прошептала с удовольствием, как пробуя на вкус профессорские слова. «Нет, – горькие слова казались сладкими. – Тому, кто стал волком, не превратиться в человека. Так бывает только в сказках».