Полуночный Прилив
Шрифт:
— Как долго все это тянется?
— Умерьте нетерпение, Бурак, — посоветовала Серен. — Разрешение нынешних проблем не принесет облегчения… если верить, что разрешение вообще возможно. Мы видели его своими собственными глазами. Мертвец ожил, да слишком поздно.
— Тогда Ханнан Мосаг должен просто срубить ему голову — и конец всему.
На это она промолчала. В некоторой степени Бурак прав. Традиции и табу доходят лишь до этой грани; нет — и не могло быть — прецедентов случившемуся. Она видела, как двое братьев Сенгар выносят
Эдур собрались у моста, на стороне села. Все больше их появлялось из-за стоящих на том конце домов благородных семейств. Сотни Эдур, и еще больше летерийских рабов. Свидетели. Молчаливые, онемевшие и полные ужаса. Она видела, как большинство Эдур вошло в цитадель. Рабы, казалось, просто испарились. Серен подозревала, что Пернатая Ведьма бросает Плитки в месте менее известном, чем большой сарай, в котором она проводила ритуал прошлый раз. Во всяком случае, в сарае не было никого — она ходила поглядеть.
Время ползло слишком медленно. Лагерь Бурака со скучившимися в палатках нереками стал островом в тумане, и его окружало Неведомое.
Серен гадала, куда подевался Халл. В лесу есть руины; говорят также о странных артефактах, древних, как здешний лес, огромных и полуразрушенных, которые находятся за много дней пути на северо-восток. Местная земля щедро напитана историей. Каждый цикл кончается разрушением и растворением; и юная заря оставляет утомленному миру скопище кусков, чтобы собирать новую целостность.
Но… исцеление гарантировано лишь земле. Не тем, кто на ней обитает. Народы приходят к финалу; последний зверь, последний человек из рода, и каждый некоторое время шагает в одиночку. Пока не закроются глаза последнего из рода, не угаснет их последнее видение.
Серен стремилась сохранять такой взгляд на вещи, взгляд из широкой перспективы. Отчаянно жаждала спокойной мудрости, которое он обещал; ведь широкая перспектива означает мир. На достаточном расстоянии даже горная гряда кажется плоской, а провалы долин между пиками вообще незаметны. Таким же образом можно нивелировать пики и провалы нашей жизни — рождение, умирание. Такие мысли не давали возникнуть панике.
Сейчас это становилось все важнее.
— И где наша делегация, во имя Странника? — спросил Бурак.
— По пути из Трейта они то и дело ожидали прибытия новых членов. Уже близко.
— Лучше бы они прибыли до всего этого.
— Вы боитесь, что Рулад Сенгар представляет угрозу договору?
Бурак не отрывал взора от пламени. — Его поднял тот меч, — сказал он тихо. — Или тот, кто его сделал и отдал Эдур. Вы хоть мельком видели лезвие? Оно пестрое. Я припоминаю об одной из почитаемых ими
— Сакуль Анкаду.
— Может, она есть на самом деле. Эдурская богиня…
— Тогда это подозрительный дар, ведь Эдур видят в Сакуль Анкаду существо переменчивое. Ее боятся. Поклоняются отцу Тень и Дочери Сумерек, Шелтате Лор. И в повседневной жизни скорее ей, чем ему. — Серен допила чай и снова наполнила оловянную чашку. — Сакуль Анкаду. Верю, что такое возможно, хотя не помню историй, в которых эти боги и богини являли себя столь прямым образом. Скорее это культ предков, основателей племен, ставших святыми. — Она отпила из чашки и сморщилась.
— От этого у вас кишки сгорят, аквитор.
— Слишком поздно заботиться о здоровье.
— Если не Анкаду, тогда кто? Меч откуда-то пришел.
— Не знаю.
— Звучит так, словно вам и не интересно. Равнодушие не вяжется с работой аквитора.
— Это не равнодушие, Бурак, это мудрость. Удивляюсь, что вы не почуяли разницу.
— Эта мудрость украла жизнь из ваших глаз, остроту из разума? Мудрость сделала вас безразличной к пережитому вчера кошмару?
— Точно так. Что же еще?
— Отчаяние?
— И от чего же мне отчаиваться?
— Не мне отвечать…
— Верно.
— …но я попытаюсь. — Он вытащил фляжку, откупорил и запрокинул голову. Два быстрых глотка — и купец вздохнул, подался назад. — Я вдруг понял, что вы человек чувствительный, и для профессии аквитора это — преимущество. Однако вам не удается отделять деловое от личного. А ведь чувствительность — это штука, приводящая к ранимости. Вы становитесь легко уязвимой, ваши шрамы открываются и кровоточат от малейшего толчка.
Купец глотнул еще. Его лицо под влиянием крепкого напитка и белого нектара становилось расслабленным, а в дальнейших словах слышалась нарастающая беззаботность: — Халл Беддикт. Он оттолкнул вас, но вы слишком хорошо его понимаете. Он бежит по прямой, не разбирая пути, к избранной им судьбе; и она либо убьет его, либо раздавит. Вы хотели бы сделать хоть что-то, остановить его… но не можете. Не знаете, как, и считаете это личной неудачей. Личным грехом. Слабостью. Поэтому за выпавшую Халлу участь вы готовы винить не его, а себя. Почему бы нет? Так легче.
Уже в середине излияний Бурака она начала упорно смотреть на сжатую в руках чашку, на горький осадок на дне. Взор скользил вдоль выщербленных краев, затем перешел на собственные кисти. Грязная, изношенная кожа, многочисленные рубцы. Потемневшие подушечки пальцев, морщины. Костяшки — разбитые, опухшие. Под кожей — мышцы, сухожилия, связки. И кости. Какой необыкновенный инструмент наши руки, подумала она. Инструмент, оружие, неловкое и умелое, тупое и чувствительное. Охотники диких племен могли вести безмолвную, но яростную беседу на языке жестов. Однако руки не могут чувствовать вкус. Слышать. Плакать. А вот убивать очень даже могут!