Полвека любви

Войскунский Евгений Львович

И вот он, уже студент 2-го курса, приехал домой, в Баку, на летние каникулы. Мы встретились на улице, разговорились, Алик нахваливал свой университет.

Тут меня осенило:

— Алька, а ты можешь все это повторить Лидиной тете? Она не отпускает Лиду в Ленинград.

— Пошли! — решительно сказал Алик.

Эсфирь Соломоновна была дома. Алик пустился рассказывать о Ленинграде, об университете — лучшего образования, чем дает ЛГУ, нигде не получишь… Хорошо он говорил — не только складно, но и солидно. Было видно, что Эсфирь Соломоновна заслушалась: она почти не перебивала Алика. Мы с Лидой переглянулись: кажется, дело идет на лад…

Молодец Алик Вольпе — заставил тетушку заколебаться. Наконец она согласилась: ну что ж, раз Лидочка так стремится

в Ленинград… Мы поспешили на главпочтамт и отправили Лидин аттестат и заявление на филологический факультет Ленинградского университета. Послали авиапочтой: июль подходил к концу, времени оставалось мало. Лиду, как отличницу, должны были принять без вступительных экзаменов.

Но жизнь, как давно замечено, изобилует неожиданностями.

Из Всероссийской академии художеств мне прислали документы обратно: мои рисунки не прошли конкурс. Штурм архитектурного факультета не удался. Мама и отец советовали, не мешкая, подать заявление на архитектурный в Баку. (Требования к рисованию тут не такие высокие, как в Академии художеств.) Но я заупрямился. Уговорил Лиду ехать учиться в Ленинград, а сам останусь здесь, в Баку? Ну уж нет! В Академии художеств есть факультет истории и теории искусств — не послать ли туда документы? Искусствоведение, по правде, не очень меня привлекало. Но, может быть, через год удастся перейти на архитектурный факультет? Буду много рисовать, я же самоучка, а там наверняка есть курсы по рисованию, вот и подготовлюсь как следует…

И вот что еще: я верил в свою счастливую звезду. Было легко ее отыскать на ночном небе — голубой Арктур, альфу Волопаса.

Короче говоря, мои документы опять полетели в Ленинград. Родители не возражали.

Мой отец Лев Соломонович Войскунский был родом из Виленской губернии, из городка Свенцяны (теперь Швенчёнис). Огород, примыкавший к маленькому деревянному дому, не мог прокормить большую семью. Подраставшие братья уходили учиться ремеслам. Мой будущий отец со своим младшим братом Яковом уехали в город Вольск на Волге — там жил не то дальний родственник, не то просто выходец из Свенцян, владелец аптеки, с ним списались, и он согласился принять братьев учениками. Толковые юноши быстро вникли в тонкости фармацевтического дела, но осенью 1913 года их призвали в армию.

Полк Его императорского высочества великого князя Георгия Михайловича формировался в Эривани и был направлен пешим порядком через Джульфу на Араксе в Урмию — город на севере Персии. В составе 8-й роты этого полка шагали и неразлучные братья Войскунские. Переходы были длинные, по 20–25 верст в день. Пот струился из-под солдатских папах, хотя в горах, на перевале, прихватывал мороз.

А лето в Урмии было жаркое. В августе грянула германская война. Боевые действия против Турции — союзницы Германии — начались в октябре. Полк выдвинулся в район Каракилиса, турки контратаковали, но маневренная война вскоре сменилась позиционной. В конце 15-го года русские войска в кровопролитных боях под Сарыкамышем нанесли туркам поражение, а в начале 16-го началась осада Эрзерума. По обледенелым скалам тащили гаубицы. Под неумолчный гром артиллерии турки оставили Эрзерум. Весной русские полки продвинулись в прекрасную долину Муш, за Евфрат, — и тут фронт замер надолго.

А в восемнадцатом, после революции, после брест-литовского бесславного выхода из войны, русско-турецкий фронт развалился. Целыми частями покидали осточертевшие позиции и устремлялись домой, в Россию. Так бывшие солдаты братья Войскунские очутились в Баку — ибо эшелоны с турецкого фронта шли через этот город. И застряли, а затем и осели в Баку.

Время было смутное. В конце июля пала Бакинская коммуна, к власти пришло правительство «Диктатуры Центрокаспия». Из персидского порта Энзели прибыл английский отряд в тысячу штыков. А с запада надвигалась на Баку турецкая армия Нури-паши.

Но и в смутные времена нужны люди, разбирающиеся в лекарствах, умеющие их приготовлять. Братья Войскунские недолго искали работу: Льва приняли

фармацевтом в аптеку на Базарной улице, а Якова — в аптеку в поселке Сабунчи, старейшем нефтепромысловом районе Апшерона.

Лев, мой будущий отец, снимал комнату в квартире Розенгаузов на Красноводской угол Сураханской. Семья, в начале века переселившаяся в Баку из Минска, была своеобразная. Ее глава Соломон Розенгауз владел небольшой галантерейной лавкой в сотне метров от дома. А его старшие сыновья — Зелик и Яков — ушли в революцию.

Зелик насиделся в тюрьмах, из сибирской ссылки его освободил февраль семнадцатого. Он воевал за советскую власть на Северном Кавказе, был комиссаром полка. При отступлении Одиннадцатой армии Зелик погиб — умер от сыпняка в селении Яндыки.

Яков Розенгауз обладал журналистским даром — писал острые статьи и фельетоны, печатавшиеся в социал-демократической прессе. В 1919 году он ушел в море — стал участником ОМЭ — Особой морской экспедиции, занимавшейся нелегальным вывозом бензина из мусаватского Баку в советскую Астрахань. Парусные лодки и баркасы, приобретенные этой экспедицией, груженные бидонами с бензином и машинным маслом, совершили десятки опаснейших рейсов по Каспию. Нередко их трепали штормы. А бывало — обстреливали деникинские патрульные корабли. В августе 19-го парусник, на котором шел Яков, был захвачен белыми и потоплен, а его экипаж из трех человек доставлен в Петровск и расстрелян.

Моя добрейшая богомольная бабушка, выплакавшая свое горе, какое-то время получала пенсию от Общества политкаторжан — за двух погибших за революцию сыновей. В конце тридцатых годов это общество закрыли и пенсию перестали выплачивать.

Младшая из дочерей Соломона Розенгауза — Вера — была восторженной девушкой, боготворила братьев. Она работала в библиотеке профсоюза горнорабочих, увлекалась стихами Блока, Надсона, Северянина. Между нею и квартирантом Львом Войскунским возникла любовь, они поженились — и в апреле 22-го года появился я.

Мое детство прошло в этом густонаселенном трехэтажном доме № 29 на Красноводской (переименованной впоследствии в Красноармейскую, а после войны — в улицу Самеда Вургуна). У нас на втором этаже были две смежные комнаты, одна с окнами на улицу, вторая, темная, выходила на застекленную длинную галерею. В двух других комнатах жила семья маминой сестры. Еще в комнатах, выходивших в галерею, жила тихая семья швейника Соколова и скандальная семья Егиша Акопова, тоже портного. Он часто дрался и ругался со своей женой, а та орала на весь двор. Моя бабушка увещевала ее: «Ася, ну зачем вы так кричите?» Та, выпучив глаза, резала в ответ: «У меня такая голос!»

Одно из самых ранних детских воспоминаний — верблюды, медленно идущие по Красноводской. Их надменные морды проплывали чуть не вровень с балконом, а на балконе мы с двоюродным братом Долей (сыном Якова Войскунского) предпринимали атаку каравана: швыряли в верблюдов сухими луковицами, выхватывая их из корзины, стоявшей у балконной двери. Нам хотелось, чтобы хоть один верблюд плюнул в нас — мы слышали, что верблюды здорово плюются, если их дразнят. Но плевка так и не дождались.

Изредка по улице проезжали автомобили, и каждый раз на звук мотора из двора нашего дома выбегали дети — поглазеть, покричать вслед уходящей машине. Наш двор жил шумной деятельной жизнью. Ранним утром заявлялся старичок в потертой папахе и кричал тонким голосом: «Мацон-мацон-мацони!» Потом приходил многослойно одетый тощий человек, возглашавший: «Сухой хли-е-еб пак-пайм!» Его сменял старьевщик, а того — темнолицый, разбойничьего вида мужчина: «Бу-ту-улки пакупайм!» Входил во двор мрачный шарманщик, он крутил ручку шарманки, извлекая жалобные мотивы, затем собирал мелочь, которую кидали женщины из окон, и, погрузив свой одноногий ящик на горб, уходил в следующий двор. С утра до вечера галдела во дворе ребятня, играя в прятки и ловитки, смешивая русские, азербайджанские и армянские слова. Из окон плыли разнообразные запахи готовки. Над двором всегда, как разноцветные флаги над крепостью, висело на веревках, растянутых на роликах, стираное белье.